Лукерья Анисимовна вышла и, тихонько прикрывая дверь, еще раз посмотрела в щелку, как бы не веря, что младшая дочь дома.
Таисия раскрыла окно, склонилась на подоконник. За окном лежал знакомый с детства палисадник, огороженный низеньким плетешком, еще не убранный и не вскопанный. На смятых грядках торчали какие-то блеклые стебли, зеленели кусты крыжовника. «Здесь я когда-то жила и снова буду жить… Долго-долго», — с грустью думала Таисия.
С запада на Садовый двигалась туча, далеко-далеко погромыхивал гром. Таисия легла на кровать и, слушая отдаленные раскаты грома, уснула.
— Мамо, батя, а где тут моя помощница? — услышала Таисия голос Крошечкиной. — А! Ты спишь! Сестричка! А я зашла за тобой. Поедем сеять ячмень. Я приарендовала у Осадчего добрый участок земли. Трактора давно там. Идет дело!
— На ночь в поле? — удивилась Таисия.
— Как раз и хорошо, что ночь. Пока съедемся, наладим дело, а на зорьке начнем сеять. Если не желаешь — оставайся.
— Зачем же? Я поеду.
— Тогда побыстрее собирайся. Я поскачу верхом, а ты поезжай на подводе с Настенькой Давыдовой. Возле амбаров она нагружает зерно. — Гремя коваными сапогами, Крошечкина вышла из хаты и на улице крикнула: — У Ванюши возьми новые газеты. Почитаешь бабам, что там делается на фронте.
Пока Таисия переодевалась, ужинала, на дворе совсем стемнело. Дождь давно прошел, было сыро, с гор веяло прохладой.
Когда Таисия пришла на хозяйственный двор, там стояли подводы в бычьих упряжках, из амбаров женщины выносили мешки с зерном, мелькали огни ручных фонарей, слышался говор и торопливый топот ног.
— Марьяна, легче бросай мешки, а то люшня лопнет.
— Грузите по восемь на каждую арбу.
— По восемь? А ежели у нас мешки рваные?
— Снимай юбку, да и насыпай!
— Николенька, неси сюда фонарь.
— Куда нести фонарь? — отозвался детский голос. — До вас, тетя Настя?
— До меня, до меня, — говорила Настенька из темноты амбара.
Таисия по голосу узнала Настеньку. Следом за мальчиком, несшим фонарь, поднялась по ступенькам и вошла в амбар. На уголке низенького закрома сидела Настенька и что-то записывала в книжку. Лицо ее, освещенное коротким лучом фонаря, было черное и суровое.
— И что это за жизнь? — говорила она, обращаясь к стоявшей сзади нее пожилой казачке. — За что ни возьмись, и кругом ничего нет. Брички кое-как наладили — мешков нет. Боюсь, в такой таре мы весь ячмень растеряем по полю.
— Вот бы наших казаков поставить до такой справы, — сказала пожилая женщина. — А то мой пишет, что в разведку ходил. Вот бы его сюда. Пусть бы он тут разведал.
— Зря ты, Анисья, казаков вспоминаешь, — проговорила Настенька, подкручивая фонарь. — Им там тоже не сладко.
— Здравствуйте, люди добрые! — сказала Таисия. — На посев собираемся?
— Собираемся с горем пополам, — неохотно ответила Настенька. — А ты кто будешь?
— Таисия, сестра Прасковьи. Неужели ты меня не узнала?
— Тая! В этой темноте разве узнаешь. Значит, приехала? Будешь по культурной части?
— Культурность — дело дюже хорошее, — сказала Анисья, — да если б можно было мешки починять.
— Брось, Анисья, эту глупость, — сердито сказала Настенька и обратилась к Масликовой: — Поедешь с нами?
— Сестра советует.
— Прохорова, какой же это у чертова батьки мешок! — кто-то кричал из другого амбара. — Это ж не мешок, а решето.
— Мы бы давно выехали в поле, да вот мешков нету. — Настенька взяла у мальчика фонарь и вышла из амбара. — А тут еще Крошечкина, как всегда, горячку порет. И что за сумасшедшая женщина! Все бежит, все торопится. Можно б посеять и через два дня, нет, в одну душу требует сеять завтра.
Еще долго грузили зерно и в амбарах стоял разноголосый говор. Между возов мелькали фонари. Когда весь обоз был готов к отъезду, Настенька взобралась на переднюю подводу, усадила на мешках рядом с собой Таисию и крикнула:
— Бабы! Тронулись! Только посматривайте за мешками!
Разом скрипнули ярма, и обоз тронулся. Ночь стояла темная. За хутором дождь прошел небольшой, но дорога отсырела, и быки шли тяжело. Равномерно постукивали колеса. В стороне шумела Кубань. Обоз медленно въехал на тракт, потом завернул на проселочную дорогу, отчетливо черневшую двумя колеями. Ехали молча. Воз покачивался. Таисия лежала на мешках. По небу плыли разорванные облака, в просветах виднелись звезды.
— Таисия, ты не спишь? — спросила Настенька.
— Любуюсь небом.
— Я хотела у тебя спросить. Цоб, цоб! Чертяка лысый!.. Одну вещь хотела спросить. Как ты думаешь, казаки — какая это нация?
— Какая нация? — переспросила Таисия, не зная, что ответить. — Какая же это нация? По-моему, все казаки русские. А почему ты об этом спрашиваешь?
— Из интереса. Сегодня я с твоей сестрой поругалась из-за этих проклятых мешков. А она и давай мне про русских баб говорить да в пример их ставить. Дескать, русские бабы всё могут и хоть с какой беды выкарабкаются. А меня такое зло взяло, и я ей сказала: «А мы разве что ж, не русские?» — «Значит, — говорит Крошечкина, — не русские, раз мешков не раздобыли». — «А казачки, говорю, разве не русские бабы? Эх, ты, говорю, председательша, а язык у нас какой? Русский. Хлеб мы печем по-каковски? По-русски. А платки на голове каким манером завязываем? Русским манером. А борщ какой варим? Русский. Да все у нас русское, и кровинушки нету чужеродной. А что мы казачки, так это к нации не относится. Это, как я думаю, совсем другая песня…» — «Ну, — говорит Крошечкина, — ежели вы русские, так идите по хатам и раздобудьте мешки». Хитрая Паша! Поддала бабам жару, и сразу мешки нашлись. Хоть рваные, а все-таки есть.
Настенька взмахнула кнутом, и воз легко покатился под гору.
С задних возов послышался крик;
— Ой, мамочка, сыплется!
— Пррр!
— Стой!
— На какой арбе?
Настенька спрыгнула на землю и пошла к задним подводам. Пока она стояла у воза, где разорвался мешок, и о чем-то говорила с собравшимися казачками, быки нагибались, шершавыми языками искали еще низенькую траву; ярмо потрескивало так громко, точно кто-то в темноте ломал сухие палки. «Еще ярмо поломают, — думала Таисия. — Надо, наверно, слезть к быкам». В это время пришла Настенька, села на воз, и обоз поехал.
— Починили мешок? — спросила Таисия.
— Акулина сняла с себя юбку и ею дырку в мешке заткнула. — Настенька на минуту задумалась. — Дырку-то закрыли, но баба осталась без юбки, а рубашонка у нее коротенькая. Так что весь грех наружу. — И она сдержанно рассмеялась. — Ночью ничего не видно, а как ей теперь днем показываться на людях, днем?
Обоз тянулся по невысокому венчику, и чем ближе он подъезжал к Черкесской балке, тем мокрее становилась дорога. С горы, затормозив колеса, спускались как на санях. Отсюда было видно широкое плато с узкими и яркими на нем полосами прожекторов.
— Пашут, — сказала Настенька. — Мы приехали во-время. С рассветом начнем сеять.
Обоз встречала Крошечкина. Она вела коня на поводу, щелкая плеткой по земле.
— Ну как, русские казачки? — спросила она. — Мешки выдержали?
— Один распоролся, — ответила Настенька. — Беды Акулине наделал. Она своей юбкой заткнула дырку. Так что я и не знаю, как теперь с ней быть. Мужчины тут есть?
— А, ничего, — как всегда уверенно сказала Крошечкина. — Стыд не великий. В городе не такие бабочки в одних трусиках наперегонки бегают. А вы не стойте, а располагайтесь лагерем. Скоро приедут сеяльщики.
С рассветом в Черкесскую балку приехала бригада Скозубцевой. Четыре колхоза, стоявшие лагерем, уж сеяли. Скозубцева разыскала Крошечкину.
— Герасим не вернулся из района. Так мы сами… Только малость опоздали.
— Молодцы бабы, — сказала Крошечкина и обратилась к Настеньке. — Вот тебе пример к нашему спору. Не растерялась бабочка. Ну, Дуня, кормите худобу да запрягайте.
Лагерь жил обычной степной жизнью. Дымились костры, и в увесистых котлах готовился завтрак. Не занятые на севе казачки кормили детей, чистили картошку.
Обоз Скозубцевой пристроился к лагерю. Решили коров покормить в завтрак, запрягли в сеялки и в бороны и выехали на вспаханное поле. Двадцать сеялок шли по разрыхленному бороной следу. Ячмень подвозили на арбе две казачки. Тут же, на загоне, насыпали в сеялки, и бычьи и коровьи упряжки шли дальше.
Крошечкина и Краснобрыжев стояли у края загона, подсчитывали, управятся ли засеять весь клин к вечеру.
— А дело споро идет, — сказал Краснобрыжев, поглаживая бороду.
— Пока Осадчий выспится, попьет чаю, а мы уже всю его землю засеем.
Краснобрыжев хотел сказать что-то веселое по адресу Тихона Ильича, своего старого знакомого, но в это время невдалеке на возвышенности вдруг вырос всадник на низкорослом коньке без седла.
