Он любил добродетели, любил женщин, хотя вожделения к ним не испытывал никогда. Он считал эту свою особенность проявлением совершенной натуры и презрительно относился к брату, который постоянно нуждался в самых незамысловатых отношениях с женщинами.
Цзен-младший, невысокий и полный, носил черные сатиновые халаты к те же черные, обязательные для китайца туфли. Он часто разъезжал. Когда он бывал дома, десятки агентов посещали его. Это были почтенные расторопные люди, бродившие по всем провинциям, все знавшие, все видавшие. Из них особенной ловкостью и удачей в делах отличался Чжан Синь-фу.
Сегодня Чжан Синь-фу вернулся из Инкоу, где заключил выгодную сделку с полковником Пасхаловым по доставке риса в Порт-Артур. Дело было рискованное, по прибыль оправдывала риск.
Чжан Синь-фу сидел на корточках против Цзена-младшего, отдыхавшего в кресле, и в третий раз набивал табаком трубочку.
— Русские укрепляют Ляоян, — сообщил он, — укрепляют и сами же удивляются: «Зачем мы укрепляем? Разве могут японцы подойти к Ляояну?»
— Веселые люди, — сказал Цзен.
— У Куропаткина в Ляояне пятнадцать продовольственных складов и восемь вещевых. Через неделю он откроет еще три. Пшеница! — Чжан Синь-фу зажмурился и вздохнул.
— Что, хороша? — осторожно спросил Цзен.
— Пшеница… я редко видел такую пшеницу.
— Наш рис у него тоже на ляоянских складах?
— Подобран мешок к мешку.
— Хорошие люди, — задумчиво сказал Цзен, — ожидают японцев в Ляоян и все туда свозят.
Чжан Синь-фу выколотил трубочку, сунул ее за пояс, встал, размотал обмотку на правой ноге и вынул длинный исписанный листок бумаги.
— Я взял его в Вафаньгоу… такие объявления развешаны по всем деревням, где японцы..
Цзен-младший быстро пробегал глазами знак за знаком.
В начале объявления были уже знакомые ему извещения о том, что японцы пришли выгнать русских из Маньчжурии, Ляояна и Квантуна и освободить китайцев от русского управления. «Все китайское начальство и жители очень довольны этим, — читал Цзен, — но есть один китаец Яков Ли, который недоволен японцами и который помогает русским. Все японцы и китайцы очень сердиты на Якова Ли. Если кто-нибудь поймает его, то получит восемь тысяч иен награды. Если его теперь не поймают, то, когда будет мирное время, китайское правительство казнит Якова Ли. Когда японцы возьмут Порт-Артур и Ляоян, то казнят всех переводчиков и русских помощников. Пусть об этом знают все».
Цзен вынул из кармана пачку русских папирос, закурил, выпустил дым плотной струей.
— Очень важное известие. Позовем господина Цзена-старшего.
У Цзена-старшего были особые счеты с Яковом Ли и его отцом Иваном Ли. Начались они с того, что несколько лет назад Иван Ли, незадолго перед этим принявший православие, просрочил арендную плату.
Семья его жила в деревне, арендуя у Цзена клочок земли, а сам Иван Ли держал на окраине Мукдена, в том месте, где Фушуньская дорога подходит к городским воротам, столярную мастерскую. Иван Ли славился изготовлением кроватей. Кровати, сделанные его руками, были настолько высокого качества, что все богатеи и значительные чиновники города спали на кроватях Ивана Ли.
Его благополучие не зависело от урожая, он всегда мог внести аренду. И, однако, он не внес. Правда, незадолго до этого он женил старшего сына Акима. Свадьба, конечно, требует больших расходов, но можно было бы прийти к помещику и попросить отсрочки. Старик же не пришел. Мало того, Цзену стало известно, что он по этому поводу выразился так:
— Я теперь православный христианин и должен почитать Христа, а не помещика господина Цзена-старшего.
Цзен-старший, почувствовав острую горечь обиды от измены старика, отправился к нему в фанзу. Он хотел говорить с ним как помещик на своей земле.
Проехав площадь, увидел земляные стены вокруг дома, у ворот огромную лужу, оставшуюся от ливня на прошлой неделе, и жену старика на пороге.
— Что это такое? — спросил он женщину. — Вы все приняли эту мерзкую веру и теперь грубите и не исполняете законов?
— Всё исполняем, всё исполняем, добродетельный господин, — забормотала старуха, хитро, как показалось Цзену, посматривая на него. — Иван Ли все знает. Зайдите к нему, когда будете в городе. Он болен.
— Ты говоришь невозможное! — воскликнул Цзен. — Стану я заходить к такому негоднику!
Но возмущение его было настолько сильно, что он на следующий же день вернулся в город.
Больной, но по виду совершенно здоровый Иван Ли работал в своей мастерской. Он поклонился до земли Цзену-старшему. Однако в движениях его не было того ужаса и восторга, которые должны быть у крестьянина, когда его посещает помещик.
— Ну что же, — спросил Цзен, становясь против него, — когда ты исполнишь свой долг?
— Ничего нет, — проговорил старик.
Потом добавил негромко:
— Надо немного подождать. Я отдал деньги попу Николаю на постройку церкви.
— Ах, так, — процедил сквозь зубы Цзен, — на постройку церкви! Отдал деньги, принадлежащие мне, какому-то попу для какого-то недостойного бога!
— Господин, — обиделся Иван, — богу же надо где-нибудь жить.
— Ты обезумел, — дрожащим голосом проговорил Цзен, — какое мне дело до русского бога!
— Кроме того, — тихо продолжал Иван Ли, — я плачу вам так много, что часто думаю: за что же я плачу? Неужели господин присчитывает и мой заработок столяра?!
— «Неужели, неужели»! Ведь ты родился и вырос на моей земле, ты питался плодами моей земли, моей земле обязан ты тем, что стал столяром. Разве не справедливо, чтобы ты оплатил это?
— Все очень справедливо, — грубо отрезал старик.
— Я прекращаю с тобой все! — крикнул Цзен, Он трижды повторил последнюю фразу и бросился в колясочку.
Долго возил рикша Цзена-старшего по улицам Мукдена. Несколько раз оборачивался и спрашивал: «Дальше куда?» Но Цзен только махал рукой. Наконец он приказал везти себя к дзянь-дзюню.
Это был тихий день, когда не было заседаний, поэтому всего несколько синих суконных паланкинов стояло вдоль стены да несколько лошадей у длинной коновязи. Старый солдат с красной обшивкой по бортам кофты и красными иероглифами на груди и спине разговаривал с конюхами.
Рикша остановил колясочку около паланкинов, и господин Цзен-старший прошел широкими воротами во второй двор, где помещался зал суда. Чиновник дзянь-дзюня выглянул из канцелярии и, узнав Цзена, поспешил доложить о нем губернатору.
Губернатор принял его без всякой пышности в своей домашней столовой. Поэт и губернатор сидели в креслах и говорили о том, что происходит в стране.
Неужели русские останутся навсегда?
— Мне все равно, — сказал Цзен, — вы знаете, я живу поэзией и убеждением, что ничто не поколеблет наши истины. Русские, если они станут господами в Маньчжурии, покорятся нашей морали и нашей жизни.
— А вот ваш презренный старик Ли не покоряется.
— Такие случаи возможны, но с помощью вашей мудрости мы восстановим истину.
Дзянь-дзюнь задумался над словами поэта, а потом, нагнувшись к нему, сказал: командир русского полка в Мукдене просил передать ему, губернатору, что русские не любят смертных казней.
Поэт и губернатор долго смотрели друг на друга. Со двора доносился неприятный запах гнили, в комнате горел один фонарь, слабо разгонявший вечерние сумерки. Кресло, в котором сидел губернатор, было не ново, правый подлокотник его был сломан. У стены стояло еще несколько таких же старых кресел, штукатурка стен местами отвалилась, Видно было, что почтенный дзянь-дзюнь по-домашнему относился к своей власти и что государство, которое он представлял, мало заботилось о престиже своих чиновников. Впрочем, губернатор и его гость давно привыкли к этому запустению, и оно не казалось им несовместимым с достоинством.
— Я попробую, — проговорил наконец дзянь-дзюнь. — Этот старикашка стоит того, чтоб ему…
Дзянь-дзюнь не кончил и засмеялся.
После этого губернатор с гостем прошлись по двору, губернатор вздыхал и говорил, что сейчас самое неприятное то, что неизвестно, кому служить: Пекину или Петербургу. Они прошли мимо кумирни. На коричневых глиняных драконах облупилась глазурь, что придавало им жалкий вид. Двор у кумирни давно не мели. Вороньи перья, вощеная бумага от окон и яичная скорлупа валялись у самых ступенек.
На обратном пути Цзен, чтобы усилить свое удовольствие оттого, что судьба строптивого старика решена, приказал рикше везти себя мимо его домика.
У дома Ли он увидел двух верховых коней. Казак стоял в воротах, а во дворе со стариком разговаривал русский офицер. Лицо Ивана Ли расплылось в счастливой улыбке, он что-то отвечал по-русски.
«В последний раз ты веселишься и сквернословишь», — с удовольствием подумал Цзен-старший, представляя себе, как палач рубит старику голову.
