Отец недоуменно посмотрел на сына:
— О ком это ты? Кого тебе зажать-то надо?
— А кого еще? Ее, гадину, Алку! Ничего ведь ты, тятя, не знаешь. А идет ведь, тятя, все не так, не так идет!..
В мастерскую вошла Дарья, неся подушку, одеяло и простыни.
— Ну, накурились, набеседовались? Пора уж и спать. Ну-ка, Герасим, вставай — надо отцу постель стелить. Чего это ты свою буйну голову повесил?
— Да вот что-то сынок очень огорчен, — озабоченно сказал отец, помогая сыну подняться с дивана.
— Ой, да это расстройство у него завсегдашнее, когда хмель в башку попадет.
Герасим поднял на мать мутный взгляд покрасневших мокрых глаз.
— Эх, мамаша, мамаша! Все ведь идет у нас не так!
— Давай-ка я сведу тебя к твоей Алевтине Семеновне, и к утречку все опять пойдет своим чередом. Сам ведь ты дорожку-то себе проторил.
Герасим покорно подчинился матери. Вернувшись, она застала Емлампия Назаровича за рассматриванием подобранного с пола ватмана с красочным видом дачи.
— А вот все-таки сынок-то дачу спланировал. Гляди-ка!
Дарья неожиданно для мужа выдернула у него из рук ватман, скрутила его и забросила на верхнюю полку стеллажа.
— И откуда он опять этот чертеж выкопал? Зряшная это затея, Евлаша. Был у него с Алевтиной уж не один содом из-за этого чертежа. И не растравляй ты этой дачей ни себя, ни его. Давай-ка вот ложись, спи.
— Да что же это у вас такое делается? Чего не коснись — все в ее упирается. Выходит, вроде, и тебя она подмяла.
— Не родился еще такой человек — Дарью подминать. Да ты это и по себе знаешь. У нее ведь по домашности-то ни на что толку нету. Еще как-то по первости разуросилась она на меня. А я дверью схлопала, да в соседний двор к одной знакомой, — тоже деревенская, с дочерью живет. Два дня они меня искали. Сношка-то на коленочках ползала, «мамонька» научилась выговаривать. А ране-то я от нее не раз слыхивала: «не тот ты, Архиповна, букет, чтобы я тебя в хрустальной вазе держала». А вот и пришлось! То платье к празднику, то кофточку, или вот фуфайку к другому, то теплые ретузы. Я вот завтра покажу тебе, чего она мне надарила. Ну, а по домашности я им так сказала: соображенья у вас на это дело нету, так вы и не суйтесь и не учитывайте меня!
— Так кто же она такая? Родители али родня у нее тут есть?
— Ну-ка, подвинься, я хоть посижу около тебя. Как не быть. Отец какой-то начальник. Но только, видно, радешеньки, что избавились от нее. Редко у нас бывают. Больше вон по телефону разговаривают. Ой, какой ты стал у меня, Евлаша, тощий да костлявый... Ну, а сама-то она в модном доме служит — моды там всякие выдумывают. Платьев себе нашила — в гардеробе не помещаются.
После долгой разлуки о многом еще поговорили старики. Утомившаяся за день Дарья Архиповна задремала и тут же прикорнула около своего Евлаши. В рассеянных от уличных фонарей сумерках комнаты Евлампий Назарович еще раз, хотя и очень смутно, рассмотрел полюбившуюся ему картину, на которой берестянские деды «обсуживали» жизнь. Так в сладком предвкушении, что будет эта Гераськина картина красоваться у него в избе, он уснул, обняв свою Дашеньку.
Утром, как и предвидела Дарья Архиповна, все в доме пошло своим чередом. Примиренными вышли из спальни Алевтина и Герасим, веселеньким проснулся и Егорушка. У бабушки в духовке уже разогревался завтрак. Заспался только что-то Евлампий Назарович. То ли от всяких дневных переживаний, от обильного ужина с выпивкой, от долгой вечерней беседы с сыном и женой, то ли от непривычной мягкости постели. Проснулся он, когда в дверях заворковала с внуком на руках Дарья:
— А ну-ка, Жоржик, давай побудим дедушку. Дедушка, дедушка, пора вставать!
Евлампий Назарович испуганно вскочил, но, увидев внука, радостно и порывисто протянул к нему руки:
— Ну-ко, ну-ко дай-ка я его подержу! Егорушка!
Внук вновь было боязливо отшатнулся и отвернулся от деда, но бабушки умеют успокаивать и уговаривать ребят, и Егорушка вскоре, хотя и настороженно, но с ребячьим любопытством рассматривал с рук бабушки лохматого деда, а затем, покорившись доброте его счастливых глаз, перешел и к нему на руки, вцепившись в невиданную пышную бороду.
Дед был на седьмом небе. Вырви бы внучек всю бороду по волоску — не пожалел бы. Но Дарья отобрала внука и велела умываться и садиться завтракать.
Сноха, не дожидаясь всех, позавтракала одна и ушла на работу в свой «Дом моделей». Евлампий Назарович и не пожалел, что нет ее за столом. Герасим встретил отца в столовой со смущенно-виноватой улыбкой:
— С добрым утром, тятя! — налил отцу рюмочку для аппетита. — Ты извини, если наговорил вчера лишнее.
Отец сожалеюще поглядел на сына.
— Да что же извиняться, Герасим. В жизни всякое бывает.
Дарья Архиповна принесла горячее, затараторила, загоношилась у стола, угощая гостя и сына.
— Так как же я один-то? — спросил Евлампий Назарович, берясь за рюмку.
— А Герасиму не к чему — меньше всяких разговоров. Ну, а я... выпить, что ли, с гостеньком за компанию? Герася, достань-ка портвейну.
Доставая бутылку из буфета, сын кинул взгляд в затененный угол за буфетом и улыбнулся. Вернувшись к столу, сказал, смеясь, отцу:
— А ты, тятя, вчера лапти-то видел у меня в мастерской. Вон они за буфетом висят.
Отец взглянул в угол, перевел глаза на сына и опять, перестав моргать, засмотрелся на продолговатую картину. И внезапно расхохотался:
— Ха-ха-ха! Ну вот же стервец ты, Гераська! Что удумал! Ха-ха!
Дарья, догадавшись, на какую картину смотрит муж, взъелась на сына:
— Нашел, чем хвастаться, прости, господи! Сколь говорю — убрать ее отсюдова.
Евлампий Назарович продолжал хохотать, всплескивая руками.
— Ха-ха! Вот же стервец, право слово! Куда убирать — самая натуральная картинка! Гляди, как привлекательно играет! Ха-ха!..
В новую сосновую переборку, собранную из чисто оструганных досок, кто-то вбил большой проволочный гвоздь и повесил на него пару новеньких золотящихся лыком лаптей, засунув в один лапоть ядреный полосатый муромский огурец, а в другой — непочатую, отблескивающую поллитровку водки. Вот и весь красочный Герасимов натюрморт, так поразивший его отца, безотходчиво хохотавшего перед ним.
— Ты, Гераська, эту картинку разов сто, а то и боле разрисуй, у нас в Берестянах в любую избу купят! Деньгов наживешь — ого!
— Нельзя, тятя.
— А чего нельзя-то? Натурально! Так бы крутанул ее да и об ладонь донышком!
— Вот, вот! — вознегодовала Дарья. — Мало еще пьют, так вот таких картинок везде развешать!
— Это я так, тятя, баловался. Для упражнения написал. Выставлять, а тем более продавать такую картину... ну, осудят за идеологическую невыдержанность. Слышишь, что мать-то говорит?
— Так это в городе у вас заметят, а в деревне, поди-ка, кому нужно.
— Ну как это, тятя? И в деревне культурная работа ведется. Нельзя.
— Эх, Герася! — безнадежно махнул рукой отец. — Кабы велась. У нашего райкому до этой работы еще руки не дошли. Так вот мы пока и можем беспрепятственно, — показал он на лапти, — этим забавляться.
Однако сын, к огорчению отца, остался непреклонным.
Перекурив после завтрака, сын с отцом пошли в город: на областную художественную выставку и вообще пройтись. Хотел Герасим показать отцу, как отстраивается областной центр.
Сроду не бывал на выставках Евлампий Назарович, если не считать, когда еще в довоенное время выводил на районную выставку-смотр животноводства кровных кобылиц и жеребцов своего колхоза. Но выставка, на которую привел его Герасим, была; совсем иного рода.
Первоначально Евлампий Назарович растерялся от яркой красочной пестроты. В выставочных залах перед ним неожиданно раскрылся неохватный мир, поразив его многоликостью природы, величием городов и заводов, изумляя его живостью изображения обыкновенных людей в их труде и отдыхе, в горе и радости. Но при помощи сына Евлампий Назарович скоро освоился на выставке. Не спеша переходя из зала в зал, подолгу рассматривал он живописные полотна, скульптурные изваяния, чудесное каслинское литье из чугуна, резьбу по дереву и искусную работу уральских камнерезов.
На первых минутах обозрения выставки Евлампий Назарович выражал свое удивление и восхищение со всей своей непосредственностью и наивностью, то громко вскрикивая и охая, то хохоча и добродушно ругаясь:
— Гляди-ка, Герасим, ястри его возьми, какой табун коней пасется. Только чего-то они шибко тощие!
— Это, тятя, картины художника Туржанского. Он часто рисовал лошадей. Видимо, любил.
— А что? Вот на собраниях у нас все кричат: механизация, давай больше техники! — заметил отец, переводя впечатление от картины в плоскость практического соображения. — Ну, техника это хорошо, а не надо и о конях забывать! Техникой-то не каждую работу спроворишь, бывает, лошадка-то тебя тут и выручит. А у нас в колхозе нынче к посевной кони-то вроде вот, как на картине — одер на одре.
