— Ты чего здесь?
Косолапов глянул на него сурово:
— А вы разговоры прекратите. Тут я командую.
Дорошин отыскал взглядом Ольгу Васильевну, дружески, ободряюще улыбнулся ей, потом сказал негромко, как-то уважительно:
— Ишь ты… — и вновь закрыл глаза.
Когда Косолапов закончил осмотр, он подошел к Рокотову и Ольге Васильевне, стоящим у порога.
— Похоже, инфаркт… — негромко сказал он. — Имейте в виду, дело серьезное. Никаких общений, никаких разговоров. Я оставлю здесь сестру. В случае чего — вызовет меня. Без ее разрешения не заходить в комнату. Лекарства я пришлю… Ах, беда-то… Разве они, — он кивнул на молоденьких медсестер, — разве они знают, что такое уход за тяжелыми больными?
Он подошел к седой медсестре, собиравшей инструменты, обнял ее за плечи:
— Нюрочка, придется посидеть тебе… Только до утра…
— Я знаю, Вася. Ты, пожалуйста, поужинай… Там в холодильнике борщ и котлеты. Обязательно разогрей… И макароны в маленькой кастрюльке. Бросишь на сковородку масла кусочек…
— Да-да… — говорил Косолапов. — Ты мне немедленно звони… В случае чего — еще один укол платифилина… Пульс сообщай через каждые два часа.
— Ты поспи, Вася…
Рокотов вышел вместе с Косолаповым:
— Может быть, отправить в больницу, в Славгород?
Врач остановился:
— А это уж, друг мой, буду решать я, а не вы… Вот так. Если хотите его загубить — отправляйте. Но имейте в виду, мои коллеги в области еще считают пока что Косолапова неплохим врачом. Вот так-то.
Начинало темнеть. Рокотов стоял на крыльце дорошинского дома и глядел, как пылили к перекрестку две санитарные машины. За спиной тихо плакала Ольга Васильевна. Он повернулся к ней, тихо прикоснулся рукой к плечу:
— Я не хотел этого, Ольга Васильевна… Я пришел сказать ему, что не могу так… Я очень его люблю. Я шел к нему за помощью.
— Он еще неделю назад жаловался на боли в сердце… Говорила ему: уходи на пенсию… Нет, он хочет еще один карьер… И вот так всю жизнь, Володя, вы уж поберегите его… Я вас очень прошу.
— Я обещаю, — сказал Рокотов, — я обещаю, Ольга Васильевна. Простите меня.
Вечер наступал медленно, словно нехотя. Сумерки, вначале лиловые, становились все темнее. Они терпеливо ждали в пустых переулках, когда уставшее за день солнце сонно пересчитает верхние этажи домов, задержится на остроконечных верхушках тополей и начнет где-то там, за горизонтом, укладываться в мягкую постель из облаков, и вот тогда-то, когда его последние лучи окрасят лишь дальний кусочек неба, сумерки выбираются из своих убежищ и заполняют все вокруг длинными тягучими тенями, которые все густеют и густеют, обволакивая все вокруг темнотой. И вот уже в бездонном небе алмазом сверкнула первая, пока еще несмелая звезда и скрылась опять, словно убоявшись своей торопливости, но уже то там, то здесь начинали хоровод ее подруги, и вот уже весь небосвод заиграл, заискрился миллионами далеких огней. Пришла ночь.
… Долго сидел в кабинете, не зажигая огня. На душе было больно. Он, именно он виноват в истории со стариком. Знал же, что он болен. Надо было отменить этот разговор, провести его позже. Но ведь нельзя терять времени. Сколько дней у него для решения всех проблем? Можно на пальцах сосчитать. А без согласия Павла Никифоровича он не сделает и шага. Ведь шел к нему для того, чтобы разъяснить все, убедить его, сделать своим союзником. И вот что случилось… Как же мы живем? Как мы не щадим друг друга, мы, люди, единомышленники… Как мы укорачиваем друг другу жизнь… Чепуха. А как же иначе? Мы привыкли к тому, что наше дело — это смысл жизни. И вот перед тобой человек, который отрицает заведомую истину. Как тебе с ним говорить? И все ж в чем-то мы не правы. В отношении к тому, кто сидит напротив тебя и возражает. А почему он должен быть твоим недругом? Почему ты уверен, что у него нет своей заведомой истины? Ты же понимаешь смысл всего в дорошинской логике. Ему нужен карьер, последний карьер. Разве всей своей жизнью он не заслужил этот заключительный аккорд? Да, заслужил… Но цена какова? Как соразмерить все: и право Павла Никифоровича на последний рывок, и право тех, кто живет в Красном и Матвеевке… Где найти эти весы?
Нет, надо куда-нибудь к людям. К Сашке, что ли? Нет, у него жена дома. Втроем — это не разговор. Петя? Да нет. Дуется. К Вере бы… Ну просто так, хотя бы о чем-то постороннем поговорить.
Набрал номер дорошинской квартиры. Ольга Васильевна откликнулась сразу, будто сидела рядом с аппаратом.
— Ну как? — спросил он.
— Уколы делают. — тихо ответила она, и голос ее был дрожащим. А потом, после паузы, вдруг сказала как-то просительно: — Вы уж больше не звоните, Володя… Не надо.
Да, виноват он… Он, Владимир Рокотов. Он никогда не считался ни с чем. А старик столько сделал для него. Хотя бы понять сумел, что значит для него существование на свете Павла Никифоровича Дорошина.
Рокотов знал, что будет делать. Машина стоит во дворе райкома. Поздновато, правда.
Обычного круга по площади делать не стал. Свернул на скорости в первый же переулок и ближним путем выбрался на трассу.
Ах, Насонов, Насонов… Умом только трудно тебя понять. Зачем тянул признание до дня исполкома? Эти хитрости понять можно, попробуй колхоз найди подрядчика для строительства. Все мощности, которые возможны, брошены сейчас на спецхозы. Именно они сейчас ударный фронт. А председателю, чтобы построить что-нибудь в обычном, рядовом колхозе, нужно либо искать «шабашников», либо химичить, как Насонов. А деньги в колхозах сейчас есть. И люди ждут улучшения условий труда и жизни, о которых так много пишем и говорим, да вот где строителей взять? Но вина Насонова не в том, что обвел вокруг пальца Дорошина, пусть через арбитраж теперь разбираются, а в том, что сразу после завершения строительства не признал своей вины, не сказал всей правды. Что же теперь с ним делать? Наказывать надо, это обман, это гнусная ложь… Но в то же время не дачу же себе строил? А председатель хороший. Даже в прошлый засушливый год и то выдюжил. А ведь сельского хозяйства в районе осталось с гулькин нос. Рубить сплеча одного из лучших руководителей?
Мелькали по сторонам черные кусты, с протяжным шелестом проносились мимо ивы, склонившиеся над прудами. Выползли из-за косогора огни села. Спит уже, наверное, Вера? А поговорить так надо.
Завизжали тормоза около домика рядом с больницей. Вместе со шлейфом пыли, гнавшимся за машиной по проселку, хлынула в лицо тишина.
В доме нет света. Наверное, лучше в окно постучать, чем в дверь. Ах ты ж черт, здесь палисадник. Не доберешься. А если через него? Во дворе может быть пес… Еще не хватало, чтобы у первого секретаря райкома собаки брюки порвали, а то и искусали. Взять да перемахнуть палисадниковую изгородь… Та-ак…
— Ты куды, лешак тебя забери, лезешь? — старушечий голос звучал спокойно и чуть насмешливо. — А?
Только тут заметил Рокотов в тени акации скамейку и на ней темную человеческую фигуру.
— Мне Веру Николаевну, — сконфуженным голосом сказал он, на чем свет стоит ругая свою торопливость.
— Ну-ка подь сюды.
Он подошел к скамейке. Белый платочек, завязанный под подбородком, крохотное тщедушное тельце.
— Садись.
Вот те на. Попался. Допрос будет или задушевный разговор?
— Мне нужно Веру Николаевну.
— А ты сиди, милай, сиди… Ишь какой прыткий. О себе обскажи, а то ведь я про тебя ничего не знаю, акромя того, что ты по ночам ездишь. Зовут-то как?
— Владимир.
— Верно. Так и внучка говорила. Холостой?
— Конечно.
— Знаю я вас… Все холостые, когда до девки лезете. А там, глядишь, и семья обнаружится… Ладно… Нету Веры зараз. Апосля будет.
— Скоро?
— Да скоро должна. Ты сиди, сиди… мне ведь и поговорить не с кем. Все в поле днем, а вечером тоже одна, внучка-то молодая. Что ей со мной? Ты вот мне что, милок, скажи: село наше, говорят, сносить будут. Чи правду народ балакаить? Ты-то у начальства поближе небось… Шофера — они завсегда все знають. Небось большого начальника возишь?
Рокотов улыбнулся:
— Когда как придется.
— Значит, на подхвате., Так ты мне, милок, про село обскажи.
— Наверное, не будут трогать вашего села.
— А председатель наш, Насонов, давеча приезжал к нам и Вере говорил, что дюже строгий секретарь новый. Как бы село не порушил. А Насонов — он все как есть знает.
— Как он у вас, председатель?
— Люди говорят: хозяин.
Помолчали. Глядел Рокотов на меловые откосы над прудом, на ивы вдоль берега, острые верхушки тополей и думал о том, что все здесь ухожено, доведено до совершенства трудом двух поколений людей, поднявших после войны это село. И как убедить тех, кто живет здесь, что у них под ногами лежит несметное богатство, которое может дать стране новые силы. Раньше, даже десять лет назад, Рокотов и слова не сказал бы против сноса села. Тогда все объяснялось одним емким понятием: «Надо». Не до сантиментов было. Но сейчас, сейчас не то время. Людям надо отдохнуть от мобилизационных слов. Людям нужно отдохнуть от терминологии «или-или». Нужно, если есть хоть какая-то возможность, постараться сохранить для человека его родной дом, воздвигнутый немалыми трудами, сохранить святые для него места, где лежат отцы и деды, потому что и в этом его жизнь. Потому что Родина — это совершенно конкретно, это, в первую очередь, тот клочок земли, к которому можно прийти в трудную минуту и посидеть у знакомой ветлы, вспоминая дни, когда узнавал свою причастность к великому народу с самой великой историей, когда слушал песни, до сих пор бередящие душу. Родина огромна, но сердце ее — на том кусочке планеты, где ты родился и сделал первые в жизни шаги босыми ногами по теплой ласковой земле. И более доброй земли ты не найдешь на всем земном шаре.
