Вздохнул он после пережитой тревоги, сел на скамейку около окошка. Как легко, как нестрашно сидеть в своей семье, видеть свою лохань, своих тараканов и свой умывальник с отшибленным носом. Лошадь целой осталась, и колесо валяется на прежнем месте. Надо будет всю дурь выкинуть из головы, навалиться на работу хорошенько, сделаться опять мужиком, домохозяином. Разве мысленное дело по оврагам шататься, выдумывать какую-то программу. Это бездомовцам нравится языком вертеть да в большевики записываться, а Кондратий проживет своим трудом, своей копеечкой. Что же делать, если нехватка бывает? Люди не птицы, в одно перо не родятся. Придет время, и к нему копеечка забежит, надо только на свою смекалку надеяться...
Совсем размягчили Кондратья теплые примиренные мысли, и казалось ему, что прошел он длинный, тяжелый путь, пострадал, помучился и никогда больше не вернется на него.
Фиона сказала тревожно:
- А ты, мужик, не сиди около окошка: увидят из улицы тебя, могут прийти.
- А чего меня глядеть? - рассердился Кондратий. - Я совсем пришел...
И все-таки Фиона испортила ему хорошее настроение. Значит, вот как выходит теперь: сидеть нельзя Кондратью около окошка и на улицу нельзя показываться: увидят мужики, скажут:
- Вот он, большевик, лови его!
В улице послышались шаги. Вскочил Кондратий перепуганный. Встал посреди избы.
- Спрячь меня в темное место! - крикнул он Фионе. - Говори - ничего не знаешь и зря язык не высовывай, если будут допрашивать.
- Господи! Батюшки! - заметалась Фиона. - Куда я укрою?
Выбежал в сени Кондратий, заметался по сеням, словно зверь в железной клетке. Хотел на подволоку влезть, а на дворе кто-то хлопнул калиткой, кто-то кулаком постучал в закрытую дверь. В углу стояла кадушка с мукой. Если в кадушку залезть, запачкаешься весь, муку перепортишь. Опять хотел на подволоку залезть, а кулак тяжелый ударил еще сильнее. Тогда Кондратий, словно в воду холодную опускаясь, сел за кадушку к стенке, сразу почувствовал гибель свою, по-крысиному загорелся глазами.
Фиона из сеней спросила:
- Кто тут?
- Я! - ответил сосед Орешкин.
- А зачем ты пришел, когда я спала?
- Дело есть, потому и пришел.
- А какое тебе дело до бабы, которая без юбки стоит?
- Не болтай языком, Фиона, нужно мне!..
Кондратий тихонько шепнул:
- Отопри!
В сенях Орешкин, оглядывая углы, заваленные старьем, спокойно сказал:
- Выходи, Кондратий, дело есть!
Фиона всплеснула руками:
- Чего это ты выдумал, откуда взял?
Орешкин успокоил:
- Не бойся, Фиона, я сам в этой партеи большевиком прихожусь, - покалякать мне надо.
Высунул Кондратий голову из-за кадушки, дружелюбно спросил:
- Это ты, Павел?
- Я, не бойся!
- Черти бы ее взяли с этой игрушкой! В своей избе приходится прятаться...
- Совсем пришел?
- Да ну ее к дьяволу, вашу программу! Какой я большевик? Если бы я безлошадный был, да дома не жил, да хозяйства своего не имел, тогда всяку всячину можно подумать. А куда я убегу от своего хозяйства?
Орешкин покрутил головой:
- Да, милок, бежать нам некуда: сила большая приперла, ничего не поделаешь.
Кондратий в радости подхватил:
- Я давно об этом знал! Помнишь, с каких пор начал я говорить, только не слушали меня хорошенько. Разве можно нашему брату ввязываться в такую болячку? От работы отстанешь и башку нечаянным образом свернешь. Я ведь когда шел в эту партию, думал - иначе будет: ну, покричим, поругаемся, потешим кишку и опять всей кучкой вместе. Гляжу, а тут на другую точку пошло. Сами полезли в овраг и меня потащили: тебе, слышь, нельзя оставаться, раз ты нашей компаньи. Пошел я за ними, в мыслях все-таки думаю: пес с ней - подурачимся денек-другой, вернемся назад... Вижу, они затевают войну; мы, говорит, воевать начнем, нам без этого никак невозможно, потому что у нас программа такая... А мне не больно нравится эта штучка. С немцами вовсю воевали и дома будем воевать на гумнах у себя.
Орешкину тоже не нравилась такая штучка, и они уговорились, что Кондратий, как раскаявшийся большевик, должен покалякать с Алексеем Ильичом, признаться по чистой совести, и, конечно, ничего не будет ему за это. Кондратий так и решил: выйдет он при народе и скажет, что он не большевик, никогда не был большевиком, никогда и не будет. Если же бегал с Федякиным из своего села, то глупость одна, дурачество и наше непонимание, чего куда клонится...
Принесла Фиона воды с колодца, затопила печь.
Весело стреляли сухие сучья, весело румянилось чуланное окошко от играющего пламени в печи, фыркала похлебка, попузыривала картошка в другом чугунке. Сама Фиона деловито кружилась с засученными рукавами, гоняла кошку из чулана, незлобно говорила ей:
- Да ты что, проклятая, лезешь ко мне? Брысь!
И опять все было так ласково, спокойно в потревоженной избе, так хорошо радовалось сердце от мирной повседневной тишины. Зачем воевать?
Перед завтраком пришла Матрена Федякина. Кондратию не понравилась такая встреча, да еще в такое время, и он мрачно надулся губами:
- Я больше ничего не знаю, и ты ко мне не подходи с такими словами! Слава богу, подурачился.
Приходили другие соседи, и. тоже Кондратий вразумительно говорил:
- Войну я давно знаю, через нее все равно не поможешь нашему положению. Мы - из ружья и в нас - из ружья. Да, помилуй бог, если в этих местах начнется такая игрушка, нам башку некуда будет спрятать! Это гожа в окопах лежать, а здесь одной пушкой всю деревню сковырнешь...
После завтрака он хотел пройти по двору, оглядеть каждую трещину стосковавшимися глазами, но не успел повернуться, как в избу вошел сам Перекатов, сам Алексей Ильич, в черной наглухо застегнутой жилетке, ласково спросил, играя заблестевшими глазами:
- Прибежал?
Почесал Кондратий двумя пальцами ляжку через посконную штанину, жалобно улыбнулся:
- Я, Лексей Ильич... Поговорить мне надо с тобой.
- Говори!
- Зря я маленько пошел. Сам не знаю, как произошло такое дурачество.
- Чего же ты хочешь?
- Хочу перейти на этот край, чтобы всем вместе стоять.
- А верить как?
- Тут верить нечего, коли я сам пришел: налицо дело выходит. Подурачился и слава богу...
- Давно ты понял свою дурь?
Кондратий развеселился, начал прихвастывать и признался по совести, что сейчас только понял он, что он - не большевик, а социалист-революционер, голосовал в прошлом году за Учредительное собрание и намерен жить, как по закону полагается.
В это время в избу вошли чешские солдаты.
И печь, и лохань около нее, и глиняный умывальник над лоханью, и Фиона с ребятами покрылись вдруг густым туманом, на минуточку скрылись, пропали, потом выплыли снова, закачались, опять исчезли, и во всем этом тумане только кошачьи прищуренные глаза Перекатова шильями сверлили перепуганную голову.
- Это ви боль-шевик, который бегаль из дому? - спросил усатый чех.
Кондратий взглянул на Перекатова.
- Теперь я не большевик. Это раньше было.
- А вы знает тот челвек, который бегаль из дому.
- Много бегало, надо фамилию знать.
Перекатов сказал:
- Про Федякина спрашивает он.
Голос тайный в глубине Кондратьева сердца шепнул: "Не говори!"
Но Перекатов стоял переводчиком.
- Ты вместе с ним был?
- Вместе.
- Где они остались?
- Там.
- Где?
- Разве я знаю где! Ушли на другое место.
Тогда чех сказал обиженным голосом:
- Ви не знает. Ви много думает. Ко-либь е зналь такой большевик, не-льзя молчать. Ми, чех, не хотель воевать, не желаль ваш деревня приходить. Нас дома каждый до-жидается, а ви глюпий народ за боль-шевик сто-ите...
Кондратий молчал.
Пусть поругается чех, а он дурачком притворится, будто ничего не знает.
- Так ви не может сказать про тот боль-шевик.
- Я, товарищи, ничего не знаю...
Чех сверкнул глазами.
- Не надо такой слово - "товарищ". Не хо-тим ваш товарищ. Какой вам товарищ... Ясек, бё-ри ё-го досиденья.
Этого Кондратий не ждал.
Когда вышел из избы в сопровождении двух чехов и шел по заливановской улице, казалось ему, что идет он темной ночью, по темной незнакомой улице, двигает чужими деревянными ногами, а сзади кричит какая-то баба:
- Батюшки! Ой, батюшки мои, батюшки!
Падали на него из ворот и калиток удивленные глаза, но никто не хотел узнать Кондратия, и сам он никого не узнавал. Никто не кланялся ему, и он никому не кланялся. С Петракова двора вышел небольшой чешский отряд, празднично блеснул начищенными винтовками, четко простучал толстыми подметками желтых ботинок, бесшумно свернул в переулок.
