— Понятно, гражданин начальник! — ухмыльнулся Доноров. Как ни пытался Мишка бравировать безразличием, наглостью, показным спокойствием, он не мог погасить в глазах животного страха. За время, проведенное в камере, он успел продумать свою линию поведения, немного успокоиться, но побороть страх — это было сверх его сил.
— Фамилия, имя, отчество? — задал полковник первый вопрос.
— Шпак Николай Федорович, 1920 года рождения.
— Место вашего рождения?
Мишка назвал то, что у него было записано в паспорте.
— Вы знаете, в чем вы обвиняетесь? — спросил полковник, когда с формальной стороной дела было покончено.
— Да. Я оказал сопротивление при задержании. Имел пистолет, из которого ранил работника КГБ.
— Вы обвиняетесь в преднамеренном убийстве шофера автобазы гражданина Семина.
— Я не хотел его убивать! Он схватил рукой пистолет, и я случайно нажал на курок. Я не хотел его убивать, не хотел, — оправдывался Доноров.
— Ваши показания записываются. Вы признаете себя виновным в убийстве гражданина Семина?
— Признаю, гражданин начальник, — поспешно согласился Мишка, — но я не хотел его убивать, это вышло случайно. Я только хотел его попугать, чтобы он быстрее ехал, а он хвать пистолет, ну, я и выстрелил, — лепетал арестованный.
— Объясните, с какой целью вы совершили нападение на гражданина Сидоркина? — бесстрастным голосом спросил полковник.
— Никакого Сидоркина я не знаю. Вы мне не шей: те чужих дел!
— Зачитайте ему показания гражданина Сидоркина, — повернулся полковник к Агатову.
Майор взял со стола лист бумаги, на которой было написано несколько фраз.
— Какое показание! — встрепенулся Доноров, видимо не ожидая такого оборота дел, но моментально взял себя в руки и приготовился слушать.
— Вам бы хотелось видеть его мертвым? — спросил Федоров. — Просчитались немного. Показания давал живой Сидоркин. Он узнал вас, когда вы напали на него, — полковник наблюдал за тем, как испуганно заметались глаза Донорова.
Сейчас он не спешил с главным разоблачением. Ему важно было видеть и знать, как отреагирует преступник на известие об убийстве шофера, Сидоркина и Шпака. Доноров идет легко на признания, видимо надеясь сойти за уголовника. Если бы ему это удалось, он наверняка смог бы избежать самой высокой кары за свои преступления. Пусть он пока думает, что его прошлое неизвестно. Пусть признает последние преступления, разговор о прошлом еще впереди. Уже с первого ответа, когда Доноров назвался Шпаком, Федоров, да и Агатов с Перминовым поняли, куда пытается склонить следствие преступник. Сидя в камере, он успел все обдумать. За убийство шофера, если он мертв, ему причитается не более пятнадцати лет, надо только твердить, что неумышленно, случайный выстрел… Однако обвинение в убийстве Сидоркина осложняет дело. Мишка лихорадочно думал. Ему хотелось понять, насколько следователь осведомлен о нем. Судя по вопросам, Сидоркин остался жив. Это очень хорошо. Можно все представить как ссору. Удар ножом, защищаясь, — неплохо! Да, но Сидоркин очень опасный свидетель. Он знает прошлое и, конечно, раскроет рот. В этот момент, словно обладая даром угадывать чужие мысли, майор прочитал показания Сидоркина:
«…фамилия у него Шпак Николай Федорович, по-украински это скворец, только это светлая, хорошая птица, а у этого Шпака душа черная. Это он меня ножом, узнал я его…»
Доноров в душе заликовал. «Трухнул, сволочь, не выдал! — обрадованно думал Мишка. — Ну, теперь все, выкручусь! Можно и признать…»
— Была про между нами ссора, — признался Доноров. — Он напал на меня, ну, я его ударил. Защищался я, гражданин начальник, верьте моему слову.
— Значит, признаете себя виновным в том, что ударили Сидоркина ножом? — спросил майор Агатов, уже полностью разгадав ход мыслей преступника.
— Подпишите ваши показания, — протянул протокол допроса Донорову полковник Федоров. — Отложим наш дальнейший разговор, вы пока подумайте над вопросами, которые вам здесь задавали. Все ли вы правильно сказали?
Полковник позвонил, в комнату вошел конвоир. Мишка поднялся и направился к двери.
— Еще один вопрос, — остановил его полковник. — Откуда вы знали Сидоркина?
— Случайное знакомство, за выпивкой. Когда он на меня напал, тоже был крепко выпивши, да и я тогда выпил много. Так что надо учитывать, ненормальный был…
— Идите.
— Ну, Василий Михайлович, что скажете? — повернулся полковник к Агатову.
— А чего же тут говорить? Он сам все сказал, знает, чем для него пахнет разоблачение. Подбрасывает то, что считает безопасным. Надеется, что Сидоркин жив и ему удастся вывернуться.
— Вы видели, с каким облегчением он вздохнул, услышав показания Сидоркина? — спросил полковник. — Пусть Сидоркин для него продолжает жить, он опасный свидетель. Кстати, вы получили ответ на запрос о Шпаке Николае Федоровиче?
— Да. Родственников нет. Но есть люди, которые помнят его. Даже нашлась фотография. В сорок седьмом году завербовался на Сахалин в рыбосовхоз и уехал из района. Был у него мотоцикл, регистрационный номер совпадает с тем, который потерпел аварию.
— Мне кажется, можно начинать раскрывать карты по Шпаку. Приведите арестованного, — приказал полковник по телефону.
— Фамилия, имя, отчество? — Полковник включил магнитофон.
— Я уже говорил. Запамятовали? — спросил Мишка, по голосу полковника почувствовав, что именно сейчас и начнется то главное, чего он, не признаваясь самому себе, больше всего боялся. Тот, первый, разговор — это было так, знакомство.
— Отвечайте на вопрос!
— Шпак Николай Федорович! — зло отчеканил Доноров.
— Не эту фамилию, другую, настоящую.
— Нет у меня другой фамилии. Эту я всю жизнь носил.
— Вам знаком этот человек? — показал полковник фотографию настоящего Шпака.
Мишка взял карточку в руки и долго, внимательно всматривался. Что-то давно забытое мелькнуло в памяти. Чем-то были знакомы ему и светлые волосы, откинутые назад с выпуклого высокого лба, и выразительные глаза с чуть наивным, доверчивым выражением. И вдруг Мишка вспомнил. Рука, державшая фотографию, дрогнула. Это был тот парень, с которым свела его судьба мартовским утром тысяча девятьсот сорок седьмого года.
— Узнали? — услышал Доноров голос полковника и подумал: «Как они докопались до него? Что же теперь делать?» Его мозг опять лихорадочно заработал в поисках выхода. Он снова начал решать: признаваться или не признаваться? У него почти не было времени взвешивать все «за» и «против», он только поверхностно успевал взглянуть на факты и на то, что скрыто за ними. Если он признает, то это уже второе убийство. Пока против него один шофер. «Сидоркин ранен, чекист ранен. Шофер, шофер, шофер! Надо придерживаться версии, что убийство неумышленное, показаний менять нельзя. Пятнадцать лет! Сколько же мне будет? За шестьдесят! Что ж, это все же лучше, чем «вышка». Может, амнистия… Люди и там, говорят, живут. Попробую не признавать. В крайнем случае есть выход…»
— Нет, мне этот человек не знаком.
— А между прочим, двадцать лет вы носите его фамилию. Может быть, не будем играть в прятки. Доноров Михаил Васильевич? — спокойно сказал полковник. — Чтобы облегчить вам признание, пойду навстречу. Мы наводили справки в Жмаковке, в вашей родной деревне, встречались с вашей бывшей женой, и она рассказала нам, как вы однажды покинули семью и ушли совсем из дома.
— Да, гражданин следователь, я не буду ничего скрывать. — Мишка решил сыграть на полной откровенности и принялся рассказывать, как он, опасаясь ареста за то, что был в немецком плену, решил скрыться из дому. Ему помог случай. Когда он вышел на шоссе, то увидел, как произошла авария с мотоциклистом.
— Человек был уже мертв, он разбился о дерево, — рассказывал Доноров. — Мне пришла в голову мысль взять его документы, а свою справку положить ему в карман. Потом я поджег мотоцикл, чтобы скрыть окончательно следы. На мое счастье, покойный был блондином, как и я. Вот так я стал Шпаком…
— Видимо, вы все-таки тосковали по дому? — участливо спросил полковник, подготавливая Донорову новый вопрос.
— И не говорите! — у Мишки на глазах заблестели слезы. Он хотел немного всплакнуть, чтобы разжалобить следователя. — Я ночами видел своего сынишку, своего Вовочку, такого беспомощного!.. Если у вас есть дети, то вы меня поймете. Я был лишен возможности видеть своего мальчика!
— Почему же вы не объявились после амнистии в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году? Тогда бы вы могли вернуться к семье, — сказал Федоров спокойным, почти равнодушным томом.
— Кто знает, что было бы лучше, — печально ответил Доноров, и такой у него был при этом несчастный вид, словно он только что возвратился с похорон близкого человека.
