— Пал Ефимыч, напишем тятьке письмо. Я покеда еще по письму не знаю... Напишите!
— Я, выходит, к тебе в секретари нанялся, что ли?! — шутит Коврижкин, но никогда не отказывает, садится и под Васюткину диктовку, прибавляя и от себя, пишет послание Архипу. К последнему письму он делает большую приписку. Он много наслушался от скупого на разговоры парнишки о хозяйстве Архипа, ему прежде и не приходило в голову, что мужик так распустил себя, стал таким, по его мнению, лодырем. Поэтому насел он в приписке этой на Архипа и прикрикнул: не конфузь!
Но городская жизнь и городские всякие дела оставляют ему мало времени для разговоров, для бесед с Васюткой. Урывками, пред сном и в обеденное время, да и то не всегда, бывает он вместе с парнишкой. Мало ему времени и о бывших старых товарищах подумать: кружит и закруживает его работа. И ему самому порою удивительно, как это он все-таки выбрался о судьбе Архипова сынишки подумать? Просто фарт такой вышел, что урвался он в отпуск. А то так бы и прособирался и ничего не сделал.
Теперь у него на душе стало легче. Парнишка, который украдкой поглядывает на него теплым взглядом, живое доказательство, что он, Коврижкин, Павел Ефимыч, не забыл старого, не потерял живой связи со своими партизанами.
Но приходит письмо от Архипа, и Павел Ефимыч темнеет.
— Чорт! — ругается он в пространство. — Какая же тому причина? Ведь баба-то такая разумная была!..
Огорчение Коврижкина не ускользает от внимания Васютки. Парень молча поглядывает на Павла Ефимыча. Поглядывает и затихает еще больше, чем всегда.
Меряя комнату из угла в угол, Павел Ефимыч думает. Что-то, пожалуй, следует предпринять. Написать разве Ксении? — Но он сам усмехается над вздорностью этого плана. Поехать самому? — Нельзя, работа не пустит работа общественная, а тут дело идет всего-на-всего об одном человеке. Что-то надо придумать. Вот разве Вера Алексеевна, она там поблизости учительствует, он уже говорил ей об этой женщине, может быть, она уже встречалась с Ксенией, — разве ей написать, ей поручить повидаться с Ксенией, которая, видно, немного свихнулась без хорошей поддержки?
Коврижкин обрывает свое шатание по комнате. Коврижкин напал на верную мысль. Он веселеет. Заметив, что Васютка присмирел и сжался и притаился, он шагает к нему, кладет широкую ладонь на его голову, наклоняется:
— Ничего, Василий Архипыч! Не так страшен чорт, как его малютки! Мы еще посмотрим!..
21.
Егор Никанорыч придумывает умную штуку. Кресткомские ребята могут сесть ему на шею, об этом он сам догадывается да секретарь, бывалый человек, об этом же ему все время твердит. Разговоры с коноводами пока что не привели ни к чему: то ли не понимают ребята, чего от них хочет председатель, то ли по хитрости дурачками прикидываются. И вот Егор Никанорыч придумывает умную, как ему кажется, штуку.
О необычайном обороте в судьбе Ксении ему стало известно, конечно, сразу же. Вначале он не обратил на это никакого внимания: что ж, мол, дело пустое, отсырела баба, молельщицей стала, ее это забота, больше ничья. Но когда подходцы к мужикам, которые забирали силу в кресткоме, прошли впустую, он вспомнил о Ксении.
— Ведь, не зря же тогда ее комиссар приезжий в этот самый крестком совал! А что если вот теперь ее туда пристроить!? Нонче она стала богомолкой, можно на нее не с той, так с этой стороны нажать!
Секретарь, с которым Егор Никанорыч поделился своим планом, не отверг его:
— Для пробы почему и не испытать. Для пробы можно.
И, не откладывая дела, под горячую руку вызвал Егор Никанорыч к себе Ксению.
А когда Ксения пришла, Егор Никанорыч выставил из присутствия Афанасия Косолапыча.
— Ступай-ка ты, Афанасий, в свою каморку! У нас тут дело серьезное и секретное... Ступай!
— Сурье-езное! — пренебрежительно протянул Афанасий и ушел прочь: а ну вас, однако, к лешему!
Ксении было не до бесед, не до деловых разговоров. Она была на тысячу верст от всяких крестьянских, мирских дел. Голова ее была занята другим. Но все-таки изумило ее то, что послали за нею из сельсовета. И ее больше изумили ласковые ухватки и льстивый голос, с каким обратился к ней Егор Никанорыч.
— Так что, Ксения, по делу по маленькому скликал я тебя... Надумал я, зачем, дескать, чтоб у нас Коненкина зря околачивалась, коли занятье ей имеется? Да к тому же и из городу мне намеки на это самое делали... Вот, прямо, без виляния тебе говорю: поступай, Ксения, в крестком. У тебя вся твоя положения подходяща. И сама себе дело сделаешь, да обществу послужишь. Слыхала, небось, какие горлопаны туда затесались! Ну, ты и поработай. Тогда-то знакомый твой коммунист шибко старался, чтоб тебе у дела, у занятья быть... Согласна ты?
Ксения вслушалась в смысл председателевских слов. Откуда-то издалека, сквозь толщу ее невеселых мыслей донеслись они до ее сознания и хлестнули горькими воспоминаниями. Она тяжело задышала. Волнение, которое внезапно подступило к ее горлу, задерживало слова на устах. Егор Никанорыч подумал, что она раздумывает и колеблется, подошел к ней и ободряюще и снисходительно сказал:
— Да ты не бойся! Коли в чем у тебя силы нехватит, я тебе завсегда помогу! Обязательно!
Переборов свое волнение, Ксения повернула лицо и взглянула на Егора Никанорыча злым и горячим взглядом. Одинокий взгляд на бледном обезображенном ее лице засверкал пугающе.
— Спасибо тебе! — гневно крикнула она председателю. — Ладно ты сделал!.. Сперва утеснил, петлю на шею захлестнул, а теперь добрым стал!?.. Спасибо!.. Не хочу я с тобою и толковать-то!.. Не знаю, к чему ты речи свои гнешь, а все равно не хочу!..
Злая и возбужденная вышла Ксения из сельсовета, оставив Егора Никанорыча встревоженным и сконфуженным.
— Чортова уродина! — сквозь зубы послал он ей вслед, когда она скрылась за дверью.
22.
Проруби на Белой реке были широкие. От прорубей по угору к улице вели бурные исхоженные скотом и истоптанные людьми дороги. У прорубей по утрам ледяной звон стоял: бабы, а порою, когда мороз был крепкий, и мужики, пешнями и кайлами пробивали твердую корку льда, затянувшего отверстие за ночь. Над прорубями в лютые морозы белый пар вился.
Ксения выходила за водою по утрам раньше всех. Она зачерпывала оба ведра, отставляла их на лед и молча стояла подолгу и глядела в зияющее жерло реки. Она ни о чем не думала. Холодное оцепенение охватывало ее, и она трогалась с места и уходила от проруби только тогда, когда звон ведер и скрип шагов давали знать, что кто-то еще другой подходит за водою.
Она пристрастилась к этому бездумному стоянию над полой водою недавно. Всего несколько дней назад она побывала еще раз в Остроге. И там с ней случилось что-то непонятное. Простояв томительную службу в церкви в обществе нескольких старух, она намеревалась зайти к Сосипатру. Она уже перешла снежный двор и взялась за крюк двери поповской каморки, как ей послышалось, что кто-то ее окликнул:
— Ксения! — тихо, но внятно позвал откуда-то со стороны знакомый голос.
Она обмерла и опустила руку: голос проник ей в сердце. Она узнала его. Голос Павла трудно ей забыть и не узнать! Обернувшись, она стала искать позвавшего ее, но нигде никого не увидала. Недоумение навалилось на нее, недоуменье и испуг. Она съежилась и стала ждать. И снова тихо и ясно донеслось до нее откуда-то:
— Ксения!..
Ксеньин испуг увеличился, она вздрогнула, ухватилась опять за дверную скобку, хотела рвануть дверь, войти к Сосипатру, скрыться у него от этого бесплотного голоса, но не смогла. Тяжелая оторопь напала на нее и лишила сил. Она с ужасом и с неожиданно прилившим к сердцу мучительным желанием стала ждать, не повторится ли этот зов, идущий неизвестно откуда. Она ждала, сама не зная, почему. Но кругом все было безмолвно. Где-то вдали прозвучали чьи-то голоса. Это не было то, чего она ждала. Рука ее крепче сжала скобку, рука дернулась, и дверь пред нею раскрылась.
Она вошла к попу.
В этот раз она пробыла у Сосипатра совсем недолго. Монах заметил ее смущенье, стал добиваться от нее его причины. Но Ксения не рассказала ему о том, что случилось с нею у дверей. Она утаила свой сладостный и почти радостный испуг, который пережила она так недавно. И, выйдя от Сосипатра, Ксения ощутила, что ни за что в жизни не смогла бы она ему рассказать об этом.
А дома, в Верхнееланском, потянуло ее с этого мгновенья к морозному тихому одиночеству, потянуло из тесных и жарких стен избы. И стала она останавливаться среди двора, прислушиваться к чему-то, чего не слышала, или утрами, ранними зимними утрами задерживалась у прорубей, над дымящейся ледяной водою.
В избу возвращалась она с возбужденным лицом, словно стряхнув с себя только что сладкий и тяжелый кошмар. И в такие минуты отвечала Арине Васильевне на ее случайные вопросы так странно, так невпопад, что крёстная прямо обомлевала. Крёстная решила, что Ксения захворала, что ее нужно лечить. У крёстной на всякий случай за божничкой хранились пучки богородицыной травки и девятильнику. Крёстная знала ряд испытанных средств от десятка болезней, да к тому же в деревне была Парамониха, бабничавшая и лечившая всех больных. Арина Васильевна озабоченно сунулась к Ксении:
