переписывать.
– Ну а если бы?
– Что?
– Приехал ты к знакомым…
– Ну, приехал… «Здрассте!» – «Здрассте!» – «Ты как здесь?» – «Хочу на фабрику устроиться»…
– Ну?
– Ну и все.
– А они недовольны, что тебе придется некоторое время у них жить.
– А что тут такого, я никак не пойму? Ну, пожил бы пару недель…
– Нет, ну, вот они такие люди, что – недовольны. Прямо не говорят, а недовольны. Как тут быть?
– Я бы спросил: «Вам што, не глянется, што я пока поживу у вас?»
– А они: «Да нет, Иван, что ты! Пожалуйста, располагайся!» А сами недовольны, ты видишь. Как тут быть?
– Не знаю. А как там написано? – Чудик кивнул на сценарий.
– Да тут… иначе. Ну а притвориться бы ты не смог? Ну-ка, давай попробуем! Они плохие люди, черт с ними, но тебе действительно негде жить. Не ехать же обратно в деревню. Давай с самого начала. Помни только…
Зазвонил телефон. Режиссер взял трубку.
– Ну… ну… Да почему же?! Я же говорил!.. Я показывал какие! Тьфу!.. Сейчас я спущусь. Иду. Вася, подожди минут пять… Там путаница вышла… Черти! – Режиссер вышел.
Чудик закурил.
Вбежала красивая женщина с портфелем. На ходу спросила:
– Ну, как у вас?
– Никак.
– Что?
– Не выходит.
– Режиссер просил подождать?
– Ага.
Женщина порылась в столике сценариев, взяла один…
– Может, вам сценарий пока дать почитать? Почитайте пока. Вот тут закладочка – ваш эпизод. – Она сунула Чудику сценарий, а сама с другим убежала. И никакого у нее интереса больше к нему не было.
Чудик положил сценарий на стол, взял цветной карандаш и на чистом листке бумаги крупно написал:
«Нет, не выйдет у нас. С пр. Василий».
Домой Чудик пришел часу в шестом. Шел и ясно себе представил, как он сейчас весело расскажет, как он чуть было не стал киноартистом. Как все будут от души смеяться. (Немое изображение: Чудик рассказывает брату, его жене, детям, показывает, как они репетировали с режиссером; все покатываются со смеху, даже маленький в разрисованной колясочке.)
Чудик дорогой улыбался сам себе.
Едва он ступил на крыльцо братниного дома, как услышал: брат Дмитрий ругается с женой. Собственно, ругалась одна Софья Ивановна, а брат Дмитрий только повторял:
– Да ну, что тут!.. Да ладно… Сонь… Ладно уж…
– Чтоб завтра же этого дурака не было здесь! – кричала Софья Ивановна. – Завтра же пусть уезжает! Чтоб духу его тут не было!..
– Да ладно тебе!.. Сонь…
– Не «ладно»! Не «ладно»! Пусть не дожидается – выкину его чемодан к чертовой матери, и все!
Чудик поспешил сойти с крыльца… А дальше не знал, что делать. Ему стало больно. Когда его ненавидели, ему было очень больно. И страшно. Казалось: ну, теперь все, зачем же жить? И хотелось куда-нибудь уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются.
– Да почему же я такой есть-то? – горько шептал он, сидя в сарайчике. – Надо бы догадаться: не поймет ведь она, не поймет народного творчества!
Он просидел в сарайчике дотемна. И сердце все болело.
Потом пришел брат Дмитрий. Не удивился – как будто знал, что брат Василий давно уж сидит в сарайчике.
– Вот… – сказал он. – Это… опять расшумелась. Коляску-то не надо бы уж.
– Я думал, ей поглянется. Поеду я, братка.
Брат Дмитрий вздохнул… И ничего не сказал.
Домой Чудик приехал, когда шел рясный парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки и побежал по теплой, мокрой земле – в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и пел громко:
С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужу; в них вздувались и лопались пузыри.
В одном месте Чудик поскользнулся, чуть не упал.
Звали его – Василий Егорович Князев. Было ему тридцать лет от роду…
Миль пардон, мадам!
Сельсовет. Непомерно большие, мягкие кресла, большой стол, большие диаграммы, плакаты на стенах…
В кресле, почти утонув в нем, ежится Бронька Пупков. Над ним – строгий предсельсовета, в новенькой военной гимнастерке, при ордене Красной Звезды и трех медалях.
– Ну, так што будем делать-то? Бронислав?..
Бронька морщится.
– Ну, што, што?
– Долго будем историю искажать?
– Та-а…
– Не «та-а», не «та-а»… Ты скажи прямо: прекратишь это или нет?
– Та-а чего там!..
– Ничего! Ты дурак или умный? Для чего тебе это надо?
– Ну, все, прекратили. Ты у нас один – умница. Еще дураком обзывает…
– Кто же ты!
– Если ты председатель сельсовета, так тебе можно оскорблять личность? Врежу счас пепельницей… за оскорбление…
– Ты историю оскорбляешь!.. Я же тебя счас посадить могу…
– Скажет. Интересно, по какой статье?
– За искажение истории…
– Нет такой статьи.
– Найдем!
– Один такой – нашел… Найдет он. Сам загудишь раньше меня.
– Ну што делать с этой дубиной!.. Неохота ведь сажать-то…
– Не сажай.
– Ты даешь слово, что прекратишь эту свою глупость?
– Даю, даю.
– Смотри, Бронислав!..
– Смотрю.
Когда городские приезжают в эти края поохотиться и спрашивают в деревне, кто бы мог походить с ними, показать места, им говорят:
– А вон, Бронька Пупков… он у нас мастак по этим делам. С ним не соскучитесь. – И как-то странно улыбаются.
Бронька (Бронислав) Пупков – еще крепкий, ладно скроенный мужик, голубоглазый, улыбчивый, легкий на ногу и на слово. Ему за пятьдесят, он был на фронте, но покалеченная правая рука – отстрелено два пальца – не с фронта: парнем еще был на охоте, захотел пить (зимнее время), начал долбить прикладом лед у берега. Ружье держал за ствол, два пальца закрывали дуло. Затвор берданки был на предохранителе, сорвался – и один палец отлетел напрочь, другой болтался на коже. Бронька сам оторвал его. Оба пальца – указательный и средний – принес домой и схоронил в огороде. И даже сказал такие слова:
– Дорогие мои пальчики, спите спокойно до светлого утра.
Хотел крест поставить, отец не дал.
Бронька много скандалил на своем веку, дрался, его часто и нешуточно бивали, он отлеживался, вставал и опять носился по деревне на своем оглушительном мотопеде («педике») – зла ни на кого не таил. Легко жил.
Бронька ждал городских охотников, как праздника. И когда они приходили, он был готов – хоть на неделю, хоть на месяц. Места здешние он знал как свои восемь пальцев, охотник был умный и удачливый.
Городские не скупились на водку, иногда давали деньжат, а если не давали, то и так ничего.
– На сколь? – деловито
