— Все едино, — махнул рукой Горуля. — Одна разница: Матлах сало руками в рот кладет, а пан губернатор — вилочкой. Ну, зачем им сытая Верховина? Им наши руки дешевые нужны и лес наш нужен. Для них, Иванку, Верховина что колодец: из него ведрами, а в него ни чарочки… Ну, прочитают они то, что ты написал, а потом и спросят: «Какая нам с этого прибыль? Ильку Горуле да Федору Скрипке прибыль? Ишь, чего захотели!» — и делу твоему конец.
— Неправда! Я добьюсь своего.
— Скрутят, — сказал Горуля, — да посмеются.
— Над чем? Над тем, что я хочу, чтобы Верховина не знала голода?
— Над этим и посмеются.
Я быстро встал, ощущая, как растет во мне озлобление.
— Мрачно у вас все получается, — произнес я с усмешкой. — Вы делите всех на панов и бездольных, но есть ведь просто люди, честные люди с доброй волей.
— Просто людей нема, Иване, — строго сказал Горуля. — Есть Матлахи, и есть Горули, и между ними война… А ты подумай, Иване, подумай, что я тебе сказал.
После этого ночного разговора в наших отношениях с Горулей появилась какая-то тень. Внешне все оставалось как будто попрежнему, но и он и я не чувствовали себя друг с другом так хорошо и свободно, как раньше, и это угнетало меня.
К тому же и работа не клеилась. Все валилось из рук, раздражало и злило.
Погода в ту пору стояла чудесная. Ни облачка в небе, ни ветерка в полонинах. Зеленые горные дали млели под солнцем в глубоком покое. И я от зари до вечерних сумерек бесцельно бродил бог весть где с охотничьим ружьем Горули через плечо, не делая ни одного выстрела.
В один из таких дней Горуля собрался в село и позвал меня с собой. Идти в село мне не хотелось, но я решил проводить Горулю через лес.
По полонине шли мы обычной пастушьей дорогой, но у лесной опушки Горуля взял влево и вывел меня на незнакомую тропу.
— Примечай, — сказал он, когда мы углубились в лес. — Этой и вернешься, она самая короткая.
Иногда тропку перерезали глубокие, размытые потоками овраги, и перебираться через них приходилось, балансируя по зыбким бревнышкам.
Лесом шли долго, а когда он кончился, перед нами открылись склоны в полянках и пашнях.
— Ну как, Иванку, — спросил, обернувшись, Горуля, — может, передумал и дальше со мной пойдешь? До села не так уж далеко.
Я был готов согласиться, но, оглянувшись вокруг, заметил справа от тропы, за пашнями, поросшую мелким кустарником небольшую скалу. Одиноко и странно торчала она посреди луга, как будто кто-то снизу проткнул землю пальцем.
— Это что? — спросил я Горулю, кивнув в сторону скалы.
— Не знаешь, что ли? — усмехнулся Горуля. — Желтый камень, не знаешь?
— Желтый камень?
И почудилось, что на меня дохнуло нежным медвяным запахом. Желтый камень! Как я не узнал его? Просто никогда не приходилось на него смотреть с этой стороны.
— Мне он всегда казался таким высоким, вуйку, — проговорил я в свое оправдание.
— В малолетстве многое что высоким кажется… — кивнул Горуля. — Ну, так что, Иване?
— Лучше я поброжу, — сказал я.
— Как знаешь, — проговорил Горуля и с грустью добавил: — Броди, пока бродится.
Я подождал на тропе, пока Горуля скроется под крутым уклоном, а затем свернул на луг и пошел к Желтому камню.
Вот и он наконец, весь в трещинах и буро-зеленых прожилках. Ветер бросил на его тупую макушку семя смереки, оно проросло и стало тоненьким, еще не окрепшим деревцем, и казалось, что деревце это случайно забралось на вершину и все глядит вниз и примеряется, как бы ему оттуда слезть. А внизу, у подножия камня, среди можжевельника, пробивалась к свету трава. Я нагнулся, чтобы рассмотреть ее, и вдруг заметил среди травинок одну с мелкими, величиной в спичечную головку, уже высохшими завязями. Должно быть, она цвела ранней весной. Уж не эту ли траву приносила мне в холщовой тряпочке Оленка? Далекое и давно забытое воспоминание в моей памяти: детство, и разговоры о поездке в Воловец, и белая тряпочка с чудесной травой против недоброго.
И в памяти моей как живая встала Оленка. Еще в первый день моего приезда мне хотелось повидать ее. Но она батрачила где-то на дальнем хуторе.
Я знал, что живется Оленке очень плохо, что после смерти мужа остался у нее на руках сын и что ютится она в чужой, брошенной хозяевами хате за мельницей, а работает попрежнему у кого придется.
«Может быть, сейчас застану ее дома?»
Я не вернулся на тропу, а пошел в село напрямик, как в детстве, продираясь сквозь кустарники.
Через час я был уже за мельницей, у Оленкиной хаты. Придавленная к земле замшелой крышей, стояла она на сваях возле самого потока. В половодье выходившая из берегов вода плескалась под хатой и заливала двор.
Я постучал в дверь, но никто не отозвался. Я постучал вторично, настойчивей и сильней. Опять молчание. Тогда я решился, толкнул дверь и вошел в хату.
Мрак ослепил меня. Желтым пятнышком светило единственное, величиной в две ладони окошко. Солнечный свет никогда, видимо, не проникал сквозь него, но и дневной свет, мутный и какой-то зыбкий, просачивался еле-еле.
Только привыкнув к мраку, я различил стол, скамейку и возле стены настил, служивший кроватью, но и этот настил был сооружен не из досок, а из обтесанных топором толстых жердей.
— Есть кто в хате? — спросил я.
— Е, — послышался старческий голос.
Я всмотрелся пристальней и увидел в углу костлявую, маленькую, с худым и очень выразительным лицом старуху. Она сидела, поджав под себя ноги, на краю самодельной кровати и курила глиняную на длинном черенке трубку, какие у нас на Верховине частенько курят старухи.
Возле старой женщины, тяжело и порывисто дыша, лежал завернутый в гуню ребенок лет четырех-пяти.
Я поздоровался. Старуха ответила кивком головы и стала внимательно разглядывать меня.
— Кого надо? — спросила она наконец.
— Олену, — сказал я торопливо. — Она здесь живет?
— Где же ей еще жить? — прохрипела старуха и выпустила изо рта облако табачного дыма. — Здесь. А вам ее зачем?
— Хотелось повидать, — сказал я. — Давно не видел… Я сам студеницкий.
— Студеницкий? — с любопытством переспросила старуха и вынула изо рта трубку. — Через мои руки, слава богу, все студеницкие хлопчики и дивчинки прошли… богато прошло, не сосчитать. А вы чей будете?
Я назвал себя. Старуха улыбнулась.
— Марийкин сынок? Помню, помню, все добре помню. Без голосу народился, а сыграла я с тобой в лопотки — закричал на весь божий свет. — И, еще раз внимательно окинув меня взглядом с ног до головы, сказала: — Гей яким паном стал!.. Ну, а Олены дома нема: пошла к Матлаху хлеба житного попросить для хлопчика. Хлопчик, видишь, хворый, все без памяти лежал, думали, не выживет, да отходили… Есть просит, а хлеба нема… Может, Матлах сжалится и даст.
— Как же не дать, ведь Олена на него с детства работала!
— Работала, работала! И за свиньями ходила, и в поле, а как сама хворать стала, да еще хлопчик занемог, так гэть со двора!
Ребенок застонал, заворочался. Старуха склонилась над ним, беззвучно шевеля губами.
Я сам знал нищету, с детства привык не удивляться ей, но такой злой и тяжелой нужды, как здесь, у Олены, не видел еще ни разу.
Олена долго не шла.
Сказав старухе, что зайду попозже, я быстро направился домой, чтобы взять несколько крон из скудных моих сбережений и купить какой-нибудь еды для Олены и мальчика.
От мельницы до Горулиной хаты было рукой подать.
— Вот так-то! — удивился моему появлению Горуля. — Звал — не пошел, а теперь сам явился… Да ты что тучи черней?
Я уже собирался объяснить, почему я пришел в село, как снизу, где вилась сонная сельская улица, раздались крики, вернее, это был один крик, протяжный и угрожающий, на одной ноте «а-а-а-а», и в него вплетались десятки перекликающихся голосов, невнятных, но тоже полных угроз.
— Что там такое? — спросил я, вслушиваясь.
— Кто их знает! — ответил Горуля, ставя на землю бербеницу. — Может, хлопчики в войну играют?
Мы подошли к окошку и увидели, что из соседней хаты выбежали хозяева и тоже прислушиваются.
Улица была пустынна. Но улюлюканье, свист и голоса быстро приближались.
— Никак гонят кого, — упавшим голосом произнес Горуля и побледнел. Вероятно, вспомнилось, как за ним самим не раз гнались графские объездчики.
Мы вышли за ворота.
Вдруг на дороге появилась женщина. Она бежала изо всех сил в сторону мельницы. Проскочив мостик, женщина споткнулась, упала, но быстро поднялась и побежала дальше, а следом за ней из-под разросшихся над улицей деревьев выкатилась толпа. Впереди, размахивая жердью, мчался невысокого роста мужчина, заметно выделявшийся в селянской толпе своей городской одеждой. Вот он на мгновение задержался и неловким толчком слабосильного человека метнул вслед женщине жердь. Жердь, как копье, просвистела низко над землей, но не задела преследуемую. Крик ярости и досады прозвучал в знойном, неподвижном воздухе, а женщина побежала еще быстрее, но чувствовалось, что силы ее вот-вот сдадут и ей далеко не уйти.
