«Куда ты несешь меня, мой конь? — вслух произнес Гуркин, глядя на гору. — И не сбросишь ли по пути? Но теперь уже все. Все! Картину оставим до лучших времен…»
Гуркин решительно вышел, закрыл мастерскую. И в тот же день, поспешно собравшись, уехал в Улалу, где ждали его дела, далекие от живописи — работа в Горной думе. И Гуркин, словно желая поскорее забыть о своих последних неудачах, весь ушел в эти дела. Иногда он и вовсе забывал об отдыхе.
Доктор Донец, недавно приехавший из Барнаула — единственный врач на весь округ — строго выговаривал:
— Зря вы, Григорий Иванович, не щадите себя. Делаете вы, разумеется, большое дело, но забываете о том, что вы не один и что немалую долю трудов могли бы взять на себя ваши друзья…
— Что делать, — виновато разводил руками Гуркин. — Вот когда упорядочим жизнь, тогда и об отдыхе будем думать. Нам бы, Владимир Маркович, как следует подготовить и провести съезд… Как думаете, не помешает этому бийский совдеп?
— Поддержки, во всяком случае, не ждите.
— Знаю. Знаю, что совдеп не поддержит. Одного понять не могу: отчего все, как огня, боятся и даже слышать не хотят это слово — самоопределение? Разве автономия Горного Алтая идет вразрез с интересами революции?
— Не все боятся, Григорий Иванович, далеко не все…
— Да, пожалуй, вы правы, — согласился Гуркин. — Есть люди, которые хорошо понимают и горячо, искренне поддерживают наши стремления. Например, Василий Иванович Анучин…
— Он обещает приехать?
— Да. Непременно.
— Это было бы хорошо. Анучин — превосходный автономист и его влияние на съезд может оказаться решающим. Хотя, по правде говоря, нынешнее положение весьма зыбко и неустойчиво. Но будем надеяться, будем уповать на бога…
Разговор с доктором успокоил, снял нервное напряжение, однако не освободил от многих сомнений. И чем ближе подходил день открытия съезда, тем больше волновался и переживал Гуркин: а вдруг сорвется? И все усилия окажутся напрасными… Поскорее бы приехал Анучин. А еще лучше, если бы приехал Потанин…
Хотелось, чтобы в этот день, в день открытия съезда, рядом были друзья. Но Потанин стар и болен. Шишков далеко и ему теперь не до этого, доктор Корчуганов привязан к Томску, Гуляева тоже какие-то дела держат в Барнауле… Кто же будет?
Накануне, дня за три до открытия съезда, Гуркин спросил секретаря Горной думы Вильдгрубе:
— Павел Дмитриевич, насчет нового стиля все уведомлены, путаницы не будет?
— Не должно быть, — заверил Вильдгрубе. — Все волостные управы оповещены о том, что с первого февраля исчисление идет по новому стилю — и что съезд, таким образом, откроется не в феврале, как намечалось, а пятого марта. Не беспокойтесь, Григорий Иванович, я еще раз промерю.
— Хорошо. Аргымай еще не приехал?
— Пока не видно.
— И Анучина до сих пор нет, — вздохнул Гуркин.
— Анучин приедет завтра.
— Знаю, что завтра. Но лучше, если бы он приехал сегодня.
Потом он подписал бумагу, адресованную (уже вторично) его преосвещенству епископу Бийскому Иннокентию, в которой излагалась просьба передать в распоряжение Горной думы имеющийся в епархиальной типографии алтайский шрифт. «Ибо, — как было сказано в бумаге, — Горная дума ощущает полную необходимость в создании своего печатного органа с целью поднятия культуры инородцев Алтая путем широкого ознакомления их с живым печатным словом на родном языке…»
— Если епископ и на этот раз промолчит, поеду к нему сам, — сказал Гуркин. — И не отступлюсь, пока не возьму шрифт.
Поздно вечером, вернувшись в свою комнату, Григорий Иванович принес дров и растопил печку. Сухие березовые поленья, постреливая искрами, быстро разгорались. Гуркин придвинул стул поближе к огню и долго сидел, задумавшись. Было грустно и беспокойно. И он опять пожалел о том, что самых близких друзей в этот торжественный день рядом не будет.
Морозно потрескивали углы бревенчатого дома. Пламя в печке гудело, и в комнате становилось уютнее и теплее.
Гуркин решил написать письма друзьям.
«Простите, что редко пишу, — извинялся он перед Гуляевым. — Но чувства мои, любовь и самые лучшие пожелания всегда с вами, а потому не обижайтесь на Алтайца вашего. Мне взгрустнулось, когда нужно радоваться, когда любовь, счастье идет навстречу народу Алтая. Тысяча вопросов… — рука его дрогнула, и перо в этом месте прошлось по бумаге с большим нажимом. — Исполним ли мы, сыны Алтая, возложенные на нас обязанности, по плечу ли нам общественная работа, крепко ли мы любим свой парод, свою родину — Голубой Алтай?»
Ночью приснился ему Анос, мастерская, из двери которой виднелась гора Ит-Кая, похожая на неоседланного скакуна с разметавшейся по ветру гривой… И Гуркин в который уже раз подумал: «Куда вынесет меня мой конь? И не сбросит ли по пути…»
***
Летом 1917 года, в начале июля, в Бийске был созван первый съезд представителей инородческих волостей Горного Алтая. Гуркину казалось тогда, что съезд положит начало благотворным переменам в жизни алтайского народа — и все как будто шло к тому. Съезд постановил учредить Алтайскую Горную думу, положение которой определялось рамками уездного земства. Иными словами — Горный Алтай мог и должен был стать самостоятельной, автономной единицей, о чем и говорилось на съезде.
Председателем Горной думы почти единогласно (57 делегатов проголосовало «за» и только шестеро «против») был избран Гуркин. И он горячо взялся за дело. Однако с первых же шагов почувствовал урезанность своих прав. Ну какая же это самостоятельность, если Горной думе предложено было оставаться в Бийске! Почему в Бийске, а не в Улале или Чемале? Попытка Гуркина добиться отмены этого решения ни к чему не привела.
И вот прошел почти год, а положение не только не менялось к лучшему, а еще больше усугублялось, поскольку Бийский совдеп отказался признавать постановления съезда И полностью узурпировал власть. И хотя формально Горная дума еще существовала, влиять на ход событий она уже не могла. В этой обстановке и решено было созвать учредительный съезд представителей Горного Алтая, чтобы определить основные задачи в борьбе за право на автономию. Гуркин возлагал большие надежды на этот съезд. Хотя и опасался: обстановка сложная, запутанная — удастся ли собрать всех делегатов? Но опасения его были напрасными: делегаты съехались дружно — со всех уголков Горного Алтая, из самых дальних урочищ, больше ста представителей инородческих и крестьянских общин. Приехали Аргымай Кульджин и Товар Чекураков, самые знатные и могущественные люди, известные своими бесчисленными табунами не только на Алтае, но и по всей Сибири. Да что там Сибирь! Белых чистокровных кобылиц Аргымая знал царский двор, видели в Лондоне и Париже… Аргымай хвастался: «Если пожелаю, я на своих белых кобылицах до самого бога доскачу, а в доказательство клок бороды у него вырву и привезу напоказ».
Слушать такие речи — и то страшно. А он, Аргымай Кульджин, не боялся ни бога и ни черта, ни Эрлика и ни Ульгеня, потому что первейший бог, по его разумению, — богатство, деньги. А значит, он, Аргымай Кульджин, и есть бог, или, по меньшей мере, наместник бога на алтайской земле — и в его власти изменять не только судьбы людей, но саму религию, если надо… Бок о бок с Аргымаем и Товаром Чекураковым — Тужелей и Чендеков, Суртаев и Шаткий, тоже богатые и сильные мира сего. Тут же Чевалков и Кайгородов, будущие военспецы Каракорума. А рядом с ними подполковник Катаев, приехавший из Томска вместе с Анучиным…
Василий Иванович сидит по правую руку от Гуркина, по главе стола, на председательском месте, лицо строгое, лоб с крутыми залысинами. Чуть подавшись вперед и положив подбородок на ладони, он с интересом разглядывает делегатов. Задерживает взгляд на Аргымае, тот улыбчиво сощуривается.
— Кто это? — повернулся к Гуркину.
— Аргымай Кульджин.
— А-а, так это и есть тот самый Аргымай, который разводит лучших в мире белых кобылиц? Это хорошо, что и Он здесь, — Анучин снял очки, тщательно протер, надел снова тихо сказал: — Начнем, Григорий Иванович? С богом!
Гуркин почувствовал, как горло сжалось от волнения, пришлось выждать немного, чтобы успокоиться, собраться С духом — и произнести первые слова:
— Граждане дорогой нашей родины, Голубого Алтая! Гад видеть вас и приветствовать в этом зале…
Делегаты отозвались дружными рукоплесканиями. И Гуркин еще с минуту выжидал, переводя взгляд с одного лица на другое — были среди них знакомые и незнакомые… В зале было прохладно, и люди сидели одетыми — в бараньих шубах и козьих дохах, в кафтанах и суконных зипунах… Запах овчины и табака витал в воздухе.
Аргымай тоже был в шубе, покрытой темно-синим плисом и окаймленной узкими полосками лошадиной кожи, на ногах у него остроносые, с широкими голенищами сапоги — черки. Сегодня Аргымай Кульджин — истинный алтаец. А бывает, вырядится под европейца — не подступишься.
