И что такое приключилось с русской бабой?
III
А что ж такое приключилось с русской бабой? Смешного нет, что баба исполняет мужскую работишку и что баба косу, скажем, обрезала.
Вот у китайцев вышел такой год: всенародно китайцы стали отрезать косы. Значит, вышла коса из исторической моды. Смешного ничего нет.
Да и не в этом штука, а штука в том — великое бесстыдство и блуд обуяли бабу.
И не раз выходил поп к народу в облачении, и горькие слова держал:
— Граждане, и прихожане, и любимая паства. Поколебались семейные и супружеские устои. Тухнет огонь семейного очага. Опомнитесь в безверии и в сатанинском бесстыдстве…
И все поп такие прекрасные слова подбирал, что доходили они аж до сердца и вызывали слезы.
Но блуд не утих.
И никогда еще, как в эту весну, не было в народе такого бесстыдства и легкости отношений.
Конечно, всегда весной бывает этакая острота в блуде, но пойдите, пожалуйста, в клуб, послушайте, пожалуйста, какие речи около женского пола. Это невозможно.
И что поделать? Ведь если попова даже жена нос рисовой пудрой, и поп не скажи слова, то можно ли что поделать?
И хоть понимал это поп очень, однако горькие речи держал неукоснительно.
И вот в такую-то блудную весну вселили к попу дорожного техника. Это при непреклонных-то матушкиных годах.
Стоек был поп и терпелив, но от удара такого потерял поп жизни не меньше как десять лет.
Очень уж красивый и крупный был железнодорожный техник.
И при красоте своей был техник чрезвычайно вежлив и даже мог беседовать на разные темы; и беседуя на разные темы, интересовался тонкостями, к примеру, как и отчего повелось в народе, что при встрече с духовным попом прохожий делает фигу.
Но беседуя на разные темы и интересуясь тонкостями, оборачивал техник слова непременно к женскому полу и про любовь.
И пусть бы даже техник мог беседовать про европейские вопросы, не смог бы поп отнестись к нему любовно.
Очень уж опасный был техник.
— Узко рассуждая, — говорил поп, — не в европейском размере, ну к чему такое гонение на пастырей, к чему, скажем, вселять дорожного техника? Квартиренка, сами знаете, не огромная, неравно какой камуфлет выйдет и стеснение личности.
И на такие поповы слова качали головами собеседники, дескать, точно: сословию вашему туго, сословию вашему стеснение, но кому, дескать, лучше?
А матушка поводила плечиком.
IV
И точно: вышел у попа с дорожным техником камуфлет, да такой камуфлет, что не только десять лет жизни, а и вся-то жизнь на нет пошла. Вот какой камуфлет вышел.
А случилось так, что пришли к попу партнеры и приятели его жизни: дьякон Веньямин и городской бывшего четырехклассного мужского училища учитель Петр Иванович Гулька.
Началась, конечно, тут словесная беседа о незначительном, а потом о гонении на пастырей.
А дьякон Веньямин — совершенно азартный дьякон и отвлеченной политикой нимало не интересуется.
Поп про нехристианскую эпоху, а дьякон Веньямин картишками любуется, дама к даме, картишки разбирает. И чуть какая передышка в словах, он уж такое:
— Что ж, — говорит, — терять драгоценное времечко…
Тут прервали они беседу, сели за стол и картишки сдали.
А поп и объяви:
— Восемь, — говорит, — виней. Кто вистует?
И сразу тут попу такой перетык вышел:
Дьякон Веньямин бубну кроет козырем, а учитель Гулька трефу почем зря бьет.
Заволновался поп очень и, под предлогом вечернего чая, вышел попить водички.
Выпил ковшичек и, идучи обратно, подошел к дверям матушки.
— Матушка, — сказал поп, — а матушка, не обижайся только, я насчет чайку.
И заглянул поп в комнату. А в комнате-то матушки и не было.
Поп на кухню — нет матушки, поп туда-сюда — нет матушки.
И заглянул тогда поп к технику.
С дорожным техником в развратной позе сидела матушка.
— Ой, — сказал поп и дверь тихонечко прикрыл и, на носочках ступая, пошел к гостям доигрывать.
Пришел и сел, будто и камуфлета никакого. Играет поп — лицо только: белое. А играючи, карту этак по столу и сам такое:
— Рыбья самка.
И какая такая рыбья самка?
И вдруг повезло попу.
Учитель Гулька, скажем, туза бубен, а поп козырем. Учитель Гулька марьяж отыгрывает, а поп козырем.
И идет, и идет к нему богатая карта.
И выиграл поп в тот вечер чуть не три косых. Сложил новенькие бумажки и горько так улыбнулся.
— Это все так, — сказал, — но к чему такое гонение? К чему вселять дорожного техника?
А дьякон Веньямин и учитель Гулька обиделись.
— Выиграл, — говорят, — раздел нас поп, а будто и недоволен.
Обиженные ушли гости, а поп убрал картишки, прошел в комнату и, не дожидаясь матушки, тихонько лег на кровать.
V
Великая есть грусть на земле. Осела, накопилась в разных местах, и не увидишь ее сразу.
Вот смешна, скажем, попова грусть, смешно, что попова жена обещала технику десять тысяч, да не достать ей, смешно и то, что сказал дорожный техник про матушку: старая старуха. А сложи все вместе, собери-ка в одно, и будет великая грусть.
Поп проснулся утром, крестик на груди потрогал.
— Верую, — сказал, — матушка.
А сказав «матушка», вспомнил вчерашнее.
Ой, матушка! Сожрала рыбья самка. И не то плохо, что согрешила, а то плохо, что обострилось теперь все против попа. Все соединилось вместе, и нет попу никакой лазейки. Оделся поп, не посмотрел на матушку и вышел из дому, не пивши чаю.
Эх, и каково грустно плачут колокола, и какова грустная человеку жизнь… Вот так бы попу лежать на земле неживым предметом либо сделать такое геройское, что казнь примешь и спасешь человечество.
И пошел тут поп в церковь.
К полдню, отслужив обедню, поп, по обычаю, держал слово.
— Граждане, — сказал, — и прихожане, и любимая паства. Поколебались и рухнули семейные устои. Потух огонь в семейном очаге. Свершилось это. Сожрала, — говорит, — нас рыбья самка. И, глядя на это, не могу примириться и признать власти Советов. Ибо от них великий блуд и колебания устоев.
Вечером пришли к попу советские, развернули его утварь и имущество и увели попа неизвестно куда.
Апрель 1921 г.
Двадцать вагонов муки, расстилая кудластый пар,
Паровоз по холмам, по лесам, по склонам, по кручам тащит.
Через топь, через рожь, через лес. У топки стоит кочегар.
Все злее, все крепче мороз. Все глуше лесные чащи.
Жаром в лицо ему, холодом в спину ему,
Поздно уже. Кострому верст за сто оставили сзади.
Леса, леса, леса; да тяжело одному,
Этакая беда. Без смены устанешь за день.
Тихо шумит лес, тихо бежит зверь,
А наверху там небо, да ели, да ели.
— Глашенька, подь сюда, что же нам делать теперь,
Дети с третьего дня, с третьего дня не ели.
Луна, и блестят курки. Лесом идут мужики.
Выскочил из-под ног заяц неосторожный.
Просвет. Забор. Столб. Высятся у реки
Белые крутизны насыпи железнодорожной.
Темень, в лесу жуть, сидят на снегу, ждут,
Пять телеграфных столбов поперек пути положили.
Мороз, здоровый мороз. Внизу костер жгут,
Ели их сберегли, сугробы их схоронили.
А по лесам шум, а по лесам гром,
А по лесам дым, все ближе, все громче, все чаще.
Вот он бежит, паровоз, пар расстилает кругом.
И стучит, и рычит, и свистит, и двадцать вагонов тащит.
Кто там? — прочь с пути! Кто там? — не видать, темно.
У топки стоит кочегар. Тяжело кочегарово дело.
Стой! Взводи! Пли! На сторону бревно.
На вагон вагон, на вагон вагон, и набок машина села.
С холоду ель трещит. С голоду зверь бежит.
Двадцать вагонов муки. Будут ребята сыты.
Та-татата-та! В снегу кочегар лежит,
В бледное небо глядит, лесом и снегом закрытый.
Май 1921
I
Вечер наступил сразу. Посерело все: окно, и два прохожих в окне, и человек, смотрящий в окно: председатель Жаховского Совдепа — Петр Аляпышев.
А начальник вооруженных сил Хлебосолов докладывает:
— Никаких эксцессов, из ряда вон выходящих… Все протекало в стройном порядке с полным сознанием ревдисциплины… Монахи никакого сопротивления не оказали… Согласно приказа исполкома… взяли свои личные имущества…
