Миша принес из угла чайник, поставил его на два кирпича и зажег под чайником таблетку сухого трофейного спирта. Когда чай поспел, он достал полбуханки пшеничного хлеба, палку сухой московской колбасы и пакет сахару. Он аккуратно отрезал три не слишком толстых ломтя хлеба, три кружочка колбасы и вынул из пакета три куска сахару.
– Нынче у нас не густо, товарищ старший лейтенант, – сказал он, строго посмотрев на Петра Васильевича. – Тяжело снабжаться.
Он отделил каждому его порцию на особую бумажку, скупо заварил чай и пригласил ужинать.
– Можете себе представить, я вас в первый момент совершенно не узнал, сказал Петр Васильевич, глядя на Дружинина счастливыми глазами.
– Меня очень легко было узнать. Я ведь не изменил своего лица. Только мундир да фуражка… Зато вы, Петр Васильевич, постарались! Настоящий молдаванин-единоличник. – Дружинин снисходительно усмехнулся. – Борода, свитка, шапка, постолы. Красота!
– Как же вы меня узнали?
– Профессия.
– Вот уж действительно не было бы счастья, да несчастье помогло!..
19. «ВОТ ТЕБЕ И КОПЧЕНАЯ СКУМБРИЯ!»
Петру Васильевичу вспомнился знойный степной полдень, воздух, текущий по горизонту, его сын Петя, пестрая девочка и пограничник в зеленой выгоревшей фуражке, который подбрасывает эту пеструю девочку, как букет, ловит ее, переворачивает, и они оба – папка и дочь – заливаются радостным смехом. Боже мой, как давно, как далеко все это было! Как будто бы на какой-то другой, счастливой планете.
– Слушайте, вы себе не можете представить, до чего я рад вас видеть! – наивно воскликнул Петр Васильевич.
– И я тоже, – сердечно ответил Дружинин и вдруг грустно улыбнулся: Так как вы говорите? Шабо, Аккерман, Будаки?.. Страна вашего детства?
– Копченая скумбрия, – прибавил Петр Васильевич печально.
– Вот тебе и копченая скумбрия! – сказал Дружинин.
– Н-да… Покатались на моторной лодке. Погуляли. Ничего себе! Кстати, где же теперь находится ваша прелестная дочурка? Лидочка, кажется?
– Галочка. Я ее отправил самолетом обратно в Харьков, как только все это началось. А где она в данный момент, просто не представляю. Очень беспокоюсь. А ваш Петя?
– Я его тоже успел отправить в Москву.
– Шустрый малый. Одно слово – вице-президент!
И они оба замолчали, задумались…
– Стало быть, уточним обстоятельства, – мягко сказал Дружинин, меняя тему. – Простите, вы член партии?
– Нет, я беспартийный, – сказал Петр Васильевич, почему-то слегка краснея. – Но, я думаю, это не имеет никакого значения?
– Конечно, конечно. Я просто уточняю. Мы сейчас все большевики партийные и непартийные. Не так ли? Насколько я вас понял, вы командир Красной Армии?
– Да. Командир батареи. Мне полагалась броня, но я…
– Это понятно.
Дружинин замолчал и молчал довольно долго, видимо что-то обдумывая.
– Петр Васильевич, – наконец сказал он, – нас столкнула судьба… вы сами видите, при каких обстоятельствах. Надеюсь, для вас ясно, что я выполняю определенное боевое задание. Вам не надо объяснять какое. Это задание партии и правительства. Государственное задание.
– Нахожусь в полном вашем распоряжении, – сказал Петр Васильевич.
– Я так и думал.
Дружинин протянул руку, и они обменялись быстрым крепким рукопожатием.
Разговаривая, Дружинин продолжал что-то записывать в блокнот.
– Между прочим, – сказал Петр Васильевич, – когда я блуждал по Парку культуры и отдыха имени Шевченко, то наскочил на какую-то тяжелую батарею. Может быть, вам это будет полезно?
– Сколько вы там насчитали орудий? – быстро спросил Дружинин.
– Четыре.
– Калибр?
– По-моему, стосорокапятимиллиметровые.
– Дальнобойные?
– Да, дальнобойные.
– Они их уже установили?
– Они их устанавливали: рыли огневую позицию.
– Фронтом куда? В море?
– Фронтом в море.
– А может быть, не в море?
Петр Васильевич задумался:
– Нет, по-моему, фронтом в море.
Дружинин поморщился и резко сказал:
– По-вашему!.. Нам важно установить не как "по-вашему", а как на самом деле.
Дружинин вдруг спохватился, что сделал слишком резкое замечание немолодому, хорошему и, в сущности, малознакомому ему человеку. Он густо покраснел и сказал:
– Пожалуйста, извините. Я слишком увлекся работой. Кроме того, я уже три ночи не спал. А эта дальнобойная батарея, которую вы обнаружили, очень показательный факт. Если они ее устанавливают как береговую, то, значит, они боятся десанта, и это необходимо отметить.
– Они ее устанавливают фронтом в море, – твердо сказал Петр Васильевич.
– Спасибо.
Дружинин быстро записал в блокнот несколько слов.
– И еще, – сказал он торопливо, – когда вы добирались из Будак в Одессу, вы ехали по какому маршруту?
– На Аккерман.
– А из Аккермана?
– Из Аккермана через Днестровский лиман.
– На Беляевку или на Овидиополь?
– На Овидиополь.
– Как вы переправлялись? На пароме?
– Зачем на пароме? Там они навели превосходный понтонный мост. Мужиков, которые везут продукты на одесский рынок, они пропускают вместе с войсками через понтонный мост.
– Это замечательно! Это просто замечательно! – забормотал Дружинин, потирая руки. – Два очень ценных факта. Во-первых, по-видимому, крестьяне неохотно везут продукты на рынок, а во-вторых, новый понтонный мост между Аккерманом и Овидиополем.
Дружинин достал трехверстку, засунутую под автомобильное сиденье, и углубился в ее изучение. Изучая карту, складывая и раскладывая, он машинально упирался карандашом в переносицу. Карандаш был химический, и скоро на переносице Дружинина образовался лиловый след. Иногда Дружинин сверялся с записями в блокноте. Иногда он подымал глаза вверх, как бы что-то припоминая, и беззвучно шевелил обветренными губами.
Он работал. Но смысла и значения этой работы Петр Васильевич никак не мог понять.
– Миша, – сказал Дружинин, не отрываясь от блокнота, – нам еще не время выходить в эфир? На моих девятнадцать пятьдесят три.
– Не, – сказал Миша, зевая. – Ваши на три минуты вперед. У меня ровно девятнадцать пятьдесят. По институту имени Штернберга. Точно.
– Ты все-таки пошарь. Может быть, что-нибудь новенькое.
– Вряд ли. Я сегодня, пока вы производили эту операцию, всю Европу обшарил. Только и слышно по всем станциям: "Москау, Москау…" Все время марши передают. Одна голая пропаганда.
– Ты все-таки пошарь.
– Пошарю.
Миша покорно открыл фибровый чемоданчик, вынул из него передаточный ключ, надел наушники и стал крутить ручку настройки. В этом потертом, стареньком фибровом чемоданчике помещалась рация.
– Сильные разряды, – сказал Миша после некоторого молчания. – Видать, меняется погода. Мороз идет… Турки из Анкары дают джазовую музыку. Больше им нечего делать!.. А это, кажись, Каир. Кто-то шпарит по-египетски. Не поймешь что… Теперь – итальянцы. Опять марш. Дались им эти марши! Делать нечего.
– Ты лучше Берлин найди, – пробормотал Дружинин.
Миша покрутил винтики.
– Опять Гитлер треплется, – сказал он через некоторое время, сморщившись, как от зубной боли. – Третий раз за последнюю неделю. Как собака лает: гав, гав, гав… "Москау, Москау…"
– Пусть он идет к черту, надоело! – махнул карандашом Дружинин.
– Сейчас Бухарест поищу… Вот он, Бухарест!
– А ну-ка, давай, что там сообщает Антонеску.
– Тише! – сказал Миша, поднимая руку. – На русском языке.
– Что? – спросил Дружинин.
– Рвут и мечут.
– Ага, дошло! Подробности сообщают?
– Не сообщают.
– Ничего, мы этих фашистских мерзавцев доведем до кровавого пота! – сказал Дружинин сквозь зубы и хрустнул переплетенными пальцами. – Будут они знать, как топтать нашу землю!
Он просто и ясно посмотрел на Петра Васильевича своими синими серьезными глазами, но Петру Васильевичу показалось, что его взгляд устремлен куда-то очень далеко вперед и что он видит там что-то очень грозное и вместе с тем очень торжественное.
– Миша, мы не опаздываем? – вдруг сказал Дружинин озабоченно.
– Еще две минуты.
– Пора! Выходи в эфир.
Миша быстро надел наушники и, низко наклонившись к фибровому чемоданчику, застучал ключом, дробно выбивая точки и тире азбуки Морзе.
– Сейчас поработаем, – сказал Дружинин, блестя глазами.
Он взял блокнот, карту и подсел к Мише. Теперь они оба сидели по-турецки, наклонившись над фибровым чемоданчиком. Миша продолжал стучать ключом, а Дружинин нетерпеливо посматривал то на карту и блокнот, то на Мишино лицо.
Если человеческое лицо может быть полным воплощением любви, ненависти, гордости, отчаяния, презрения, равнодушия, то лицо Миши было полным, совершенным воплощением слухового внимания. Казалось, ни один самый ничтожный, самый микроскопический звук из тысячи звуков, которые носились в эту минуту и с разной силой звучали в эфире, не мог миновать его уха.
