— А ты не спи днем, вот и не будут сниться кошмары! — засмеялась она.
— После такого сна я должен, я обязательно должен был увидеть тебя!
— Ну, вот и увидел! И ничего особенного! Обычная! Два уха! — она потеребила свои уши. — Один нос! — Она прижала его, сделала курносым и рассмеялась.
— Я хочу сказать тебе… Я должен сказать тебе… — Алеша перевел дыхание, вытер лоб. — Я решил…
А в это время Воевода кричал в отчаянии:
— Ах ты, господи, боже мой! Андрей, посмотри сам на сцену — мертвый, ровный свет! Разве это луна? Весна? Это кладбище! Свет нужен мягкий, теплыми бликами. Ну, отнесись ты хоть раз к своей работе творчески! Подумай над пьесой, разработай освещение!
Из люка доносилось ворчание. Там, под сценой, стоял Пешеходов и, глядя вверх, показывал фигу, бубнил, чтобы не услышал режиссер:
— На вот, выкуси! Нужен мне ваш театр, как собаке пятая нога! Не нравлюсь — увольте. Меня хоть сейчас схватят на мылзавод или пивзавод!
Помощник Ванька Брызгин хихикал.
— Мне приснилась та ночь в грузовике, когда ты спала! — зашептал Алеша. — Все не хорошо… Запутано… Нужно же все как-то…
Юлинька стала серьезной, притихла.
— Мне кажется, что ты относишься ко мне по-другому… Какая-то чужая стала, а ведь я…
Забыв, что во рту его дымится папироска, вытащил вторую, поднес к губам и тут же сунул обратно в портсигар.
— Ты любишь меня? — спросила Юлинька, глядя на сцену.
— Люблю!
— Ты уверен?
— О чем ты говоришь, Юлинька? Как ты можешь задавать такой вопрос?
Алеша тоже смотрел на сцену.
Машинист и рабочие походили на гимнастов цирка. Они бросались по лестницам вверх, повисали на веревках, бегали бесшумно из конца в конец, крепили, привязывали, заколачивали. Они рушили глухой лес и воздвигали поле с хатой; словно волшебники, взмахом руки хату и поле превращали в озеро со скалами на берегу.
— Что ты хочешь? — спросила Юлинька.
— Всю жизнь быть с тобой. Только с тобой. — Алеша не отводил глаз от сцены. Там возник багряный осенний лес.
— А ты не забыл, что у меня двое детей?
— Ну и что же?
— А если еще будет двое наших?
— Какое это счастье!
— Семья в шесть человек, а тебе всего двадцать восемь., И я подурнею, руки заскорузлые. Ты представь все это. Представь, представь!
— И представлять не хочу. Это счастье!
Северов почувствовал на себе пристальный взгляд, повернулся.
Юлинька отвела хмурые, строгие глаза, посмотрела на сцену, где рабочие переговаривались скупо и отрывисто. Они тоже как будто показывали занимательный спектакль, в котором главное — быстрота и ловкость.
Алеша замер, боялся дохнуть.
Юлинька молчала. Долго молчала…
И Северов увидел, что ее напряженные руки растерянно терзают носовой платок. Она была в смятении.
Все замерло у него в душе, и он понял, что приближается непоправимое, страшное.
— Я не знаю, как и сказать… — Юлинька умоляюще посмотрела в глаза. — Уж лучше бы таких разговоров и не было в жизни… — Она задохнулась, потерла лоб, ища, должно быть, слова, которые бы меньше причинили боли. — Ну, что тебе говорить? Сам уж, наверное, понял. Все, Алеша… Ничего не нужно. Забудь, что было у нас. Забудь и меня. Ну, право же, я в этом не виновата. Сердцу не прикажешь…
Она замолчала, не зная, что еще сказать, и он тоже молчал, не зная, что ему говорить. Почему-то упорно смотрел и смотрел на сцену.
А там уже была весна. Калина покрылась белыми цветами из материи. И Сенечка расстилал мешковину, обшитую зеленой травой из крашеного мочала.
Из фиолетовой тетради
Как мне теперь жить?
…Играли «Платона Кречета». Никто не видел, как Северов пришел за кулисы. Когда же он заговорил на сцене, Воевода насторожился. Северов запинался, путался.
Вася Долгополов удивленно глянул на него, Северов шатнулся и чуть не упал. Его поддержала Юлинька. Глаза ее были растерянные. Она забыла текст.
Долгополов, судорожно листая пьесу, затрепыхался, точно курица под топором. Наконец нашел нужное место, начал шептать.
Сенечка метался за декорациями.
— Больной? — встревожился Воевода.
— Пьяный, — шепнул Долгополов, продолжая напряженно суфлировать.
Воевода разглядел криво надетый парик, пятнами загримированное лицо, костюм с белыми локтями от извести. Но самое страшное — он услышал нарастающий в зале ропот, смешки, шум.
На лбу Воеводы выступили капельки. Он выскочил в коридор, поймал Сенечку.
— Ты куда глядел? Что вы делаете с театром?!
— Василий Николаевич, я не заметил… Я занят был…
Воевода снова бросился на сцену.
Хватаясь за голову, выскочила из зала Варя.
Со сцены шла испуганная Юлинька, бормоча:
— Боже мой, боже мой!
— Черт паршивый, и когда он налакался? — сказал Касаткин Сенечке.
— Вот он, умник-то, — с затаенной радостью встрепенулась Полыхалова.
Появился Северов, засмеялся, шатнулся. Касаткин поддержал, ткнул кулаком в бок и свирепо зашептал ему в ухо:
— Ты пьян, собака!
— «И горжусь этим!» — ответил Северов из пьесы. — «Артист горд, его место в буфете!»
Дальский засмеялся:
— Артист всегда должен быть чисто выбритым и немного пьяным. Немного! А ты, брат, переборщил!
Северов ушел в гримуборную. Следом примчался Сеня, мрачно буркнул:
— Иди спать.
— А кто же будет доигрывать? — изумился Алеша.
— Я. Быстрее раздевайся. Распоряжение режиссера.
Алеша посмотрел на всех серьезно. В глазах мелькнуло страдание. Он торопливо разделся, ушел.
…Когда утром проснулся и все вспомнил, скрипнул зубами.
— Идиот! Дурак!
И весь день не выходил из комнаты.
Бледный, появился в театре уже к спектаклю.
В коридоре у доски объявлений шумно разговаривала группа актеров. Висел приказ, в котором Северову объявлялся строгий выговор и на три месяца снижалась зарплата.
— На сцену стыдно было выходить! — возмущенно говорила Чайка. — Сквозь землю хотелось провалиться!
Алеша поздоровался, но ему никто не ответил. Когда же все обрушились на него, он молчал, не поднимая глаз.
— Ведь ты, батенька мой, театр оскорбил! — гневно говорила Снеговая. — Зрители плевались, глядя на тебя!
— Сегодня по городу стыдно было ходить! — фыркала Полыхалова.
— Пятнадцать человек, — волновался Воевода, — старались создать спектакль, а вы один свели на нет весь наш труд!
— Ты, миляга, только начинаешь жить в театре! Ты на сцене, что младенец в люльке! А я эти подмостки сорок лет топчу. У меня, поди, на лице-то уже мозоли от глаз зрителей. И осквернять сцену никто тебе не позволит! — Снеговая отвернулась, не хотела смотреть на него.
— Вы первый раз видели меня пьяным, товарищи, — проговорил Алеша глуховато. — Это был исключительный случай. Прошу извинить меня.
Юлинька стояла в стороне, теребя шарфик…
Снег стал мокрым от мартовского солнца. На водосточных трубах и карнизах висели длинные, кривые сосульки. Они искривились в ту сторону, куда постоянно дул ветер. На солнце было сыро, а в тени чернел сухой лед, и мокрые калоши приклеивались, сдергивались.
Девушки несли венички из вербных веток, усыпанных нежнейшими серебристыми шишечками. Изнутри шишечки светились розовым. Женщины несли на базар белых козлят, завернутых в платки. Торчали только лохматые мордочки да болтались уши, как треугольные лоскутки белого бархата. Так, с новорожденных козлят начиналась в Забайкалье весна…
Но Алеша Северов не чувствовал этой милой поры. Только чистая душа может воспринять красоту.
Он пришел на премьеру молчаливый и подавленный. А каким радостным мог быть этот вечер!
В гримуборных, в коридорах мелькали обитатели сказки. Все торопились, нервничали, как всегда перед премьерой.
Касаткин, лохматый черт с рожками и хвостом, чтобы успокоиться, пытался читать стенгазету.
Водяной, с длинной бородищей из водорослей, курил и кнопками прикреплял к доске объявление о заседании месткома.
На диванчике устроилась полевая русалка в платье из золотистых колосьев, читала «Политэкономию», готовилась к занятию в кружке. Но она ничего не могла понять и, наконец, отложила книгу.
Северов, одетый в костюм украинского парубка, ходил за кулисами, волнуясь и шепча текст роли. Он чувствовал, что последний месяц прожил не зря, сегодня ему есть с чем выйти к людям. И это немного утешило.
Он пошел на сцену, которую художник превратил в дремучую чащу. Среди нее сияло озеро из марли и света…
Зал шумел, билетерши тащили приставные стулья.
В третьем ряду, как всегда, сидел начальник прииска Осокин с дочерью.
Девочка восхищенно оглядывалась на шумящий зал, на балкон, на ложи, нетерпеливо ожидала открытия занавеса. Все ей нравилось — и билетерши в дверях, и программки, которые белели в руках у зрителей, и огромная люстра, и даже номерки на спинках кресел. При слове «театр» ее сердце тревожно и радостно замирало, как-то сладко и больно ныло. Щеки разгорелись еще ярче. Одна коса, толстая и длинная, лежала на коленях, а другая упала на спину, свесилась через кресло.
