От моего имени Маше было объявлено, что папа не хочет ее видеть.
Мама не разговаривала с ней.
И даже бабушке было рекомендовано, чтобы она не таяла от первого слова раскаяния, от первого поцелуя внучки.
Когда Машка наконец сказала:
— Прости, бабушка.
Та ответила:
— Я еще подумаю, стоит ли тебя прощать.
Все это было и для бабушки и для Машки потрясением. Между нами говоря, кто из них больше виноват — я судить не берусь. Знаю только, что если бы моя милая, добрая и мягкая тещенька так не распустила девчонку, нам не пришлось бы всем домом устраивать этот педагогический аврал.
Машку было жалко. Весь вечер она сидела в столовой на тахте и негромко подвывала:
— Ма-а-а-а-ма-а-а…
. . . . .
Была ли в этом случае перегнута палка? Думаю, что нет, не была.
Одними внушениями, проповедью, разговорами о том, что дурно бить по лицу любимого и любящего тебя человека, тут обойтись нельзя было. Нужна была строгость. И нужно было потрясение.
А сегодня — новая беда.
Нашла на полу или в корзине для бумаг ломаную немецкую «архитекторскую» кнопку — красивую, блестящую, золотую…
— Денежка, — сказал я.
Она засмеялась: дескать, шутишь!
Такая взрослая ирония меня обманула. Я позволил Машке взять эту понарошную денежку.
А через двадцать минут из комнаты Элико вопли и крики. Оказывается, Машка запихала «денежку» в ноздрю… И забыла об этом. Потом пришла к матери и говорит:
— У меня козявка в носу.
Мама, не посмотрев, стала запихивать в нос вату.
А дышать Машке еще труднее.
Тогда мама подвела ее к окну, к свету, заглянула в нос и увидела, что там что-то блестит…
Заставила Машку сморкаться, и, слава богу, кнопка была извлечена.
А бабушке опять было худо.
. . . . .
Вчерашняя история сказалась на Машкином поведении. Слушается всех, даже бабушку и тетю Минзамал. Сейчас (три часа дня) мама и бабушка отправились по делам. Машку готовит к дневному сну Минзамал. И Машка беспрекословно дает себя разоблачать.
. . . . .
После происшествия с архитекторской кнопкой извожу Машку насмешками. Думаю, что в данном случае этот способ верный.
Говорю ей:
— Я ничего тебе теперь не буду давать — ни карандаша, ни ложки…
Мрачно усмехнулась…
— Ложку можно. Ложку мне сюда не засунуть.
— Дырка мала?
— Да. Мала…
И пытается пальцем растянуть ноздрю.
. . . . .
Донял ее. Убирает посуду у меня «со стола», то есть с табуретки, которая заменяет мне во время болезни и письменный и обеденный стол.
Унесла тарелку с хлебом, кружку из-под киселя. Прибегает:
— А еще что?
— Вот тарелка и вилка. Только, смотри, в нос вилку не запихай.
Со вздохом:
— Халясо…
И совершенно серьезно, даже мрачно:
— Я не умею вилку в нос запихивать.
. . . . .
Полушутя я хотел шлепнуть Машку по попке. Она понимает, что делается это играючи, и, охотно подставив попку, сказала:
— Один маленький попопчик!
. . . . .
Вернулась с прогулки, очень просила почитать ей старую «Мурзилку» — номер за 1948 год, — где напечатана «Повесть о Галиной маме» Георгиевской. Там на картинке девочка Галя получает за маму орден, потому что у мамы забинтованы руки. Эта картинка произвела на Машу большое впечатление. Говорит:
— Я даже ночью сегодня думала об этой тете без рук.
Чтение отложили до вечера. Постараюсь вообще отложить. Чтение не по возрасту.
10.12.59.
— Пустите, пустите…
— Ты куда?
— Тете Минзамал хочу спасибо сказать!
. . . . .
Не пересаливаем ли мы с этими «спасибо» и «пожалуйста»? Может быть, и пересаливаем. Но в этом случае лучше, пожалуй, немного пересолить, чем недосолить.
Говорят: «Не в этом счастье». Вообще-то верно — не в этом. Но отчасти и в этом. Смотря как понимать это счастье. Если грубость окружающих ранит тебя, обижает, мешает тебе жить, то любезность, отзывчивость, дружелюбие — наоборот, жизнь украшают. Мудрость, казалось бы, не велика, а как мало считаются у нас с этим добрым законом, как не хватает нашей молодежи этих «внешних форм»!
Телефонный звонок. Снимаю трубку:
— Я вас слушаю.
Молодой повелительный голос:
— Галю!
Отвечаю как можно мягче и любезнее:
— Простите, вы не туда попали.
И чаще всего слышу в ответ:
— А, черт!..
И скрежет брошенной на рычаг трубки.
Через день, через два или в тот же день попозже — уже другой голос, но опять молодой и опять повелительный:
— Марину позовите!
— Такой у нас, простите, нет.
— Как нет? А, ч-черт!..
Зато как приятно бывает услышать в ответ:
— Ах, простите!..
Или:
— Извините, пожалуйста!..
Редко, но бывает.
Между прочим, заметил, что после этих любезных слов человек никогда не бросает трубки.
11.12.59.
Ездил вчера по делам в «город», на обратном пути зашел в Гостиный двор, купил много всяких игрушек Павлику и немного — Маше.
В числе прочего купил маску — собачью, бульдожью морду, очень похожую на морду Синдбада…
Когда я надел эту маску и заглянул через застекленную дверь в столовую, Машка дико заорала. Конечно, я не ожидал такого эффекта и маску тут же сорвал. Потом по очереди при ней надевали маску мама и бабушка — она и тут орала.
Когда же я предложил ей самой попробовать надеть маску, она сделала это не задумываясь и охотно. Долго с любопытством смотрела на себя в зеркало. Бегала на кухню, пугала тетю Минзамал. Позже пугала шварцевскую тетю Нюру.
. . . . .
Показала мне туфли, которые мама и бабушка купили вчера в подарок Павлику.
— Это моему братишке Павлику.
— Вот он какой большой, — я говорю.
— А когда он жил в Разливе — в прошлом году, — он был маленький. И я была маленькая. Мы вместе были маленькие.
. . . . .
Ведет себя довольно прилично. Правда, с бабушкой у нее казусы бывают.
Проветривается мамина комната. Чтобы дверь в столовую не открылась, к ней приставили стул.
Машка влезает на этот стул.
— Машенька, слезь, — говорит бабушка. — Из той комнаты дует.
Машка сидит.
— Слышишь?
Слышит, конечно, но продолжает восседать на стуле.
Если бы в эту минуту не появился я, Машка оказалась бы победительницей в этой борьбе характеров. Я сказал:
— В чем дело?
И Машка слезла со стула.
Увы, поражение и тут засчитывается бабушке…
. . . . .
Вечером, перед сном, Машка была у меня. Я лежал.
— Маша, — сказал я.
— Я не Маша.
— А кто ты?
— Я девочка Мотя.
— Где ты живешь?
— Я одна живу. У меня мамы нет, и папы нет, и тети Гетты, и Павлика нет.
— Кто же тебе готовит?
— Я сама готовлю. И сама в магазин хожу. И сама в школу хожу.
— Что же ты готовишь на обед?
— Щи, каклетки, потом — компот. И в булочную сама хожу.
— Никого у тебя нет?
— Нет.
— Значит, ты — сиротка?
— Нет, я Мотя.
Пришла мама. Я говорю:
— Ты знаешь, эту девочку зовут Мотя. У нее нет ни папы, ни мамы.
— Да, — говорит девочка Мотя. — И тети Ляли нет. И Синдбада нет.
— А где же твоя мама?
— Она в магазин пошла. И папа тоже ушел.
Это уже не первый случай, когда таким неожиданным образом завершается трагедия одинокой девочки.
12.12.59.
Повесив трубку, я говорю Маше:
— Просят меня для детей рассказ написать.
— Напиши.
— О чем бы написать, как ты думаешь? О Белочке и Тамарочке, что ли?
— Напиши, знаешь, как они белье стирали.
— Об этом я уже писал. Что же я — второй раз буду писать?
— Тогда напиши знаешь о чем? Напиши о «Бемби». У меня есть книжка «Бемби» и есть «Утенок Тим». Напиши о них.
. . . . .
Указательный палец называет показательный.
И объясняет почему: ведь им показывают. И говорят: «Не показывай пальцем».
. . . . .
Пришла ко мне, посмотрела на полку, где еще накануне лежал пакет с бульдожьей маской, радостно засмеялась:
— Павлику послали Синдбада! Я теперь не боюсь сюда ходить.
14.12.59.
Читал ей вечером: Чуковского, Чарушина, Е. Ильину, Одоевского* — «Мороз Иванович». Самое, казалось бы, интересное — сказку про прилежницу и ленивицу — слушала невнимательно и даже не дослушала. Зато с восторгом, разинув рот, выслушала стихи Ильиной — о девочке, которая учится ходить. Стихи пришлись, что называется, в самый раз.
. . . . .
Огорчает нас (особенно меня) скверная привычка, которая, кажется, уже овладела Машкой: кусает ногти.
Я знаю, что это такое: сам чуть ли не до тридцати лет не мог отучить себя от этой пагубной страсти. Да, это — страсть, почти наркомания!
