На открытие магазина сошлись все, кто способен был двигаться, в том числе и владельцы конкурирующих лавчонок, магазинчиков. Чудеса начались прямо с витрины, где меж коричневых шероховатых клубней («Чего глазами хлопаете, это же кокосовые орехи!») и пирамидкой сложенными большими зелеными шишками («Ананаса, что ли, не видели?» — комментарии капитана Жапура) висела позолоченная клетка с живым попугаем. Вы открывали дверь, и навстречу потревоженным осиным роем на вас налетали жалящие нюх ароматы. Понемногу приходя в себя от всякой заморской невидали, разложенной по мешкам и закромам, выдвижным ящикам и стеклянным банкам в парадной половине магазина, зунтяне с чувством явного облегчения отмечали, что чем дальше, тем больше их окружают вещи знакомые и привычные. В этой части магазина к букету экзотических ароматов примешивался прозаический запашок селедки, а также запах, который ни с чем не спутать, исходивший от задвинутой в угол керосиновой бочки, сбоку к ней был прилажен ручной насос со стеклянной меркой на уровне глаз. Чуть дальше глянцевитыми боками и пупырчатыми подошвами завлекательно лоснились пахучие галоши, в изобилии были представлены шорные изделия и деготь, без чего никому не обойтись. Словом, уходя из магазина, человек вполне резонно склонялся к единственно возможному выводу: тут есть решительно все, что нужно. И, довольный, отправлялся восвояси, пообещав себе впредь отовариваться только у Леонтины Вэягал. И маленьким зунтянам новый магазин пришелся по душе, поскольку лишь там можно было купить петушков на палочке, другие лавки как-то позабыли о таком товаре.
Лесоторговец Левитас, старавшийся во всяком явлении найти философскую подоплеку, сказал своей Саре:
— Попугай в витрине галошного магазина — в коммерции это открытие, достойное Эйнштейна. Перед тем, что нужно, остановишься, когда возникнет нужда. Перед тем, что удивляет, остановишься всегда.
К чудесам нового магазина большинство горожан причисляло и перевоплощение самой Леонтины. Перед ними предстала пришедшая из былей прошлого дама, после краткой полосы неудач сбросившая с себя личину бедности, неприметности, как совершенно ей чуждую, неподобающую. Одевалась Леонтина не слишком броско, но чуточку лучше, чем заходившие к ней делать закупки женщины, тем самым тактично подчеркивая не только их чисто человеческую общность, но и различие имущественного положения. Женщины, переступив порог магазина, никогда не забывали окинуть взглядом Леонтину, — как одета, какая прическа — в глубине души считая ее ходячим эталоном моды.
Леонтина выглядела в самом деле хорошо — ничуть не располнела, не лишилась стройности. Она носила крохотные гранатовые сережки, удивительным образом и неведомо сколько лет провалявшиеся в карманчике моряцкого мешка Ноаса, а также вновь приобретенное обручальное кольцо; на безымянном пальце левой руки оно своим блеском всем напоминало о ее печальной вдовьей доле. Правда, Леонтина позволяла себе еще одну роскошь, и в этом несомненно, превзошла супругу городского головы и жену начальника таможни: ее красивые стройные ноги неизменно украшали прозрачные, телесного цвета чулки из натурального шелка, рвались они моментально, чуть только заденешь, и стоили бешеных денег. Злые языки судачили, будто Леонтина в таких чулках щеголяет для соблазна мужчин: при каждом удобном случае выбегает-де на середину магазина и крутится, чтобы юбка взлетала выше колен. Землемерша, госпожа Вецбишкинь, к примеру, рассказывала, что шелковые чулки сами по себе сущий пустяк, а все дело в подвязках. Чтобы такая соблазнительная нагота держалась на ногах и не морщилась, шелковую паутинку приходится постоянно подтягивать, а потому-то Леонтина носит шнурованный, до самых подмышек корсет, подобный тем, что прописывают людям с переломом позвоночника.
Леонтине эти сплетни были хорошо известны, но они ее мало тревожили. Досужие разговоры и всеобщий интерес к ее особе в конечном счете оборачивались прибылью для магазина. Откровенно говоря, Леонтина и не рассчитывала на такой блестящий оборот. Вскоре она всерьез стала подумывать, не нанять ли помощницу. Впрочем, эту мысль до поры до времени оставила.
Первые послевоенные годы для Зунте обернулись расцветом. После смут и бедствий люди с жадностью накинулись на работу, строили планы, изыскивали возможности, изворачивались, рисковали, надеясь и веря, что нёсчастья позади, дела пошли на лад, не за горами благоденствие, преуспевание. Самое трудное, слава богу, пережили, день ото дня становится легче, а там будет совсем хорошо, стоит только захотеть, еще немного подналечь, еще чуточку поднатужиться — и все будет превосходно, будет прекрасно, просто отлично. С ярой одержимостью, выжимая из себя, своих близких и подчиненных последние капли пота, они и впрямь вершили такое, что поглядеть со стороны — руками разведешь. Хотя экономику считают наукой точной, а экономисты делают вид, будто на подопечной им территории все движется по установленным ими законам и посему все можно заранее предсказать и вычислить, на практике плавное течение народнохозяйственных рек всегда изобиловало нежданными и таинственными омутами. Денег тогда не хватало, и все же в обращении находились изрядные суммы. Возводили дома, основывали предприятия, покупали и продавали, меняли, улучшали, совершенствовали. Где- то возникла пустота, а где-то скапливались резервы, способные эту пустоту заполнить. Где-то праздно прозябали шестерни в ожидании силы, способной их раскрутить, а где-то была сила, искавшая себе применения. Оттого и началось развитие, оживление, чтобы по прошествии нескольких лет непонятным образом смениться насыщением и оскудением.
Леонтина, будучи коммерсанткой милостью божией, открывала все новые и новые секреты заманивания покупателей. Так, она вскоре поняла, что многодетной семье с единственным кормильцем-мужчиной, к тому же, не дай бог, и пропойцей, под конец недели приходится, что называется, зубы на полку класть. И вот за прилавком на видном месте болталась на бечевке замусоленная синяя тетрадка. Скажем, вечером в четверг мамаша Карклинь попросит отвесить полфунта жира и килограмм макарон. Когда же дело дойдет до оплаты, мамаша Карклинь грустными глазами поглядит на Леонтину, и та, без лишних слов, возьмет тетрадку, отыщет нужную страницу, где фамилию Карклинь окружают как перечеркнутые, так и не перечеркнутые столбики цифр. Лишить семью Карклиней этой тетрадки означало бы примерно то же, что человека, страдающего асфиксией, лишить искусственных легких. У Леонтины дозволялось купленный товар возвращать обратно, менять на что-то другое, оплачивать в рассрочку. В ее магазине можно было все попробовать на вкус и проверить на прочность, поспорить, поторговаться. Если в лавке у Альвариуса все сельди из одного бочонка стоили, скажем, три латвийских рубля{6} штука, то у Леонтины из одной и той же бочки сельди более тощие стоили два рубля, а самые жирные шли по четыре за штуку.
Полицейский участковый Калкав в магазине Леонтины чувствовал себя как дома. Проходя мимо, никогда не отказывал себе в удовольствии заглянуть в магазин и потешить Леонтину какой-нибудь шуткой или ужаснуть злодейством, при этом он так вопил, так гоготал, что бедный попугай в золоченой клетке начинал сердито хлопать своими круглыми глазами и выкрикивать одно-единственное, за долгий век им выученное слово: «Achterhaupt! Achterhaupt!»{7}. За разговором Калкав имел обыкновение что-нибудь забрасывать себе в рот. То из студенистой жижи чана извлечет плоскую миногу и, держа ее за хвост, протолкнет в глотку, как заправский шпагоглотатель — клинок. То на язык положит пирожное со взбитыми сливками или черпанет из мешка горсть индийских орехов. Зато никто не видел, чтобы Калкав появился в неурочные часы, когда торговля запрещалась законом. А как раз вечерами зунтянам позарез оказывались нужны и керосин, и спички, и папиросы. О воскресных утрах и говорить нечего. Словом, все были довольны, зная, что дверь магазина Леонтины с черного хода всегда открыта.
С остальными Вэягаламн отношения держались в рамках приличий. Лишь один раз по возвращении из России Леонтина с Индрикисом побывали в потрепанной войной Крепости. И этого оказалось достаточно. Уверения дяди Августа, будто Ноас не оставил никакого наследства, расходились с молвой, поставлявшей зунтянам обильную пищу для разговоров о богатствах Ноаса. Похоже, изворотливая, бойкая Антония надумала все прибрать к рукам. Да и Август, несмотря на свои восемьдесят четыре года, ни меры, ни удержу не знает. Восстановить Крепость в ее прежнем обличье— это ли не признак старческого слабоумия? Ведь клочок земли Вэягалов не превышал теперешний средний крестьянский надел; с манией величия в свое время построенный дом, по сути дела — два дома под одною крышей, — по нынешним понятиям совершенный анахронизм, подобный тем огромным, похожим на букеты шляпам, которые Ноас когда-то ей привозил из Парижа.
