Отсмеявшись, вытерев слезы, Михеич поклялся: не помнит сегодня, в какой стороне груди у него сердце. Он небрежно достал из кармана и сунул обратно патрончик с валидолом.
— Ну как Шестаков? — посерьезнел Пасечник.
— Пора повысить разряд.
— Да, высотному делу надо учить смолоду. Здесь ловкость не всегда приходит с возрастом.
— Зато с возрастом всегда приходит старость, — невесело усмехнулся Михеич. — И приходит, окаянная, обязательно...
Пасечник зашел в безлюдную «третьяковку», снял со стены чей-то комбинезон, монтажный пояс, каску.
— Давненько пояса в руки не брал. Что-то оконторился, прозаседался.
Пасечник и Михеич, наперебой подсказывая друг другу полузабытые подробности, вспоминали давнишнее происшествие на стройке Дворца дружбы.
Тогда в Варшаве гостила советская партийно-правительственная делегация. Вместе с президентом Берутом и премьер-министром Циранкевичем делегация приехала на стройку. Объяснения давал начальник строительства, мужик дельный, но грубиян и ругатель.
Вдруг на виду у высоких гостей на немыслимой высоте по балке побежал человек, балансируя руками, как канатоходец в цирке. Кто-то из гостей ахнул, кто-то отвернулся: страшно смотреть.
— Разглядел, кто там лихачит? — спросил начальник у Михеича.
— Солнце в глаза.
— Щелкните его, — повернулся начальник к польскому фоторепортеру, стоявшему рядом. — И пришлите снимок. Строго накажу голубчика.
Едва начальник проводил высоких гостей, он обрушился на Михеича:
— Распустил своих ухарей! Не видишь — озорничает, как мальчишка? Эх ты, удаль молодецкая! Выгоню со стройки этого циркача-трюкача. Аттракцион открыл. Ославил сразу на два правительства!
Как ни бушевал, как ни матерился начальник, нарушитель техники безопасности остался неопознанным. Верхолазы дружно сыграли в молчанку, не нашлось ни одного дырявого рта. Фотограф, благородный пан, не захотел быть доносчиком. Фотоулику не прислал, соврал, что пленка засвечена. Начальник строительства покричал-покричал и угомонился.
А нарушителем техники безопасности был не кто иной, как молодой прораб Пасечник.
Это случилось вскоре после похорон Кати. Пасечник позволял себе тогда и крепко выпивать, и прыгал по балкам, как бесшабашный ухарь. Начальник грозился отправить его обратно в Запорожье, и еще бы один цирковой аттракцион — привел бы угрозу в исполнение.
— Забыл, что у тебя девчоночка на руках осталась? — отругал его тогда Михеич. — Забыл, что скоро ее из родильного дома в ясли переведут, а оттуда — в детский сад, а оттуда... Или хочешь ее круглой сироткой оставить?..
Спустя месяца два Пасечник отвез девчоночку к сестре в Запорожье. Ему помогала в пути молодая женщина, лежавшая с Катей в одной палате родильного дома. Она уезжала на родину с сынишкой на руках и стала кормилицей маленькой Кате.
А на обратном пути Пасечник купил в Москве в Столешниковом переулке часы новой марки «Победа» и привез их в подарок фоторепортеру, засветившему пленку...
Обо всем этом вспоминали они, пока Пасечник переодевался за прикрытой дверью в «третьяковке».
Комбинезон оказался Пасечнику впору, он отобрал у Михеича рукавицы, надел чужую каску, и под ней скрылась начальственная «изморозь».
Теперь Пасечник выглядел моложе своих лет — подтянутый, ладный. Рост служебного и общественного веса не сопровождался у него увеличением личного веса. Как носил смолоду рубашки воротник номер сорок, так и носит, как покупал в былые годы костюм номер пятьдесят, третий рост, так и сейчас купил, будучи в Москве в командировке.
Зачем Пасечник неожиданно для Михеича и самого себя облачился в монтажные доспехи и полез наверх?
Соскучился по верхотуре?
Или им двигало чувство вины перед Шестаковым?
— Обозвал меня мальчишкой, а сам... — крикнул вдогонку Михеич, притворяясь обиженным. — А еще управляющий...
Садырин увидел в столовой Варежку, бросил очередь к буфету и уселся за ее столик. Он работал теперь в другом конце строительной площадки, в столовой монтажного управления давно не появлялся. И одет не так, как все вокруг, — без каски, без монтажного пояса.
— Садырин! — окликнул его Маркаров. — Откуда ты? Как в водку канул.
— У меня здоровье и самочувствие со знаком качества. — Садырин обрадовался, что встретил своих, лицо его расплылось в улыбке. — Держи корягу! — он протянул руку, но Варежка не спешила с рукопожатием.
— Руки перед едой полагается мыть... Где же твои чеки? Если нету на обед — дам взаймы.
— Я не министр финансов Гарбузов и в займах не нуждаюсь.
— Значит, с верхотуры демобилизовали. И не скучно тебе в каменюшниках?
— Гипертония у меня, — вяло соврал Садырин.
— Кто бы мог подумать! А работал так, словно у тебя пониженное давление.
— И нервная система не позволяет мне работать на высоте.
— Может, тебе теперь молоко полагается за вредность? — Варежка притворилась озабоченной, налила Садырину молока из бутылки. — Молоко — изумительная пища, приготовленная самой природой.
— Охотно принимает пищу из рук человека! — напоказ удивился Маркаров, сидевший за соседним столиком с Погодаевым. — Если не считать Садырина, людям уже удалось приручить сорок видов животных.
— Да пошел ты... — Садырин вскочил и трахнул стулом о бетонный пол.
— Конечно, Александр Филиппович Македонский — герой. Но зачем же стулья ломать?.. Ты и жизнь начал с того, что наговорил грубостей повивальной бабке.
Антидюринга не переспоришь, он всегда выставит тебя на посмешище, лучше не связываться...
— Какая же теперь у тебя должность, Садырин? — спросила Варежка.
— Самая высокая.
— Ну а все-таки?
— Разнорабочий я.
— Ты трудяга известный. За год мешок семечек сгрызаешь.
— Но в первую очередь — я человек! — Варежка заинтересованно посмотрела на Садырина. — У Горького написано. Самая высокая должность — быть на земле Человеком. Это звучит гордо! Человек с большой буквы.
— Да ты стань хотя бы человеком с маленькой буквы! И то было бы неплохо. Ты ведь только с виду...
— ...исполняешь обязанности человека, — уточнил Маркаров. — А приглядишься — так и тянет спросить: ну, какой тебе был смысл на задние ноги становиться? Ходил бы себе на четвереньках. Труд сделал человека из обезьяны. Так неужели из тебя человек не образуется? К твоему сведению, наше поколение — восьмисотое поколение человечества.
— Да иди ты, Антидюринг...
— Иду, иду, — Маркаров направился к буфету.
— А ты можешь выразить свою мысль на боле-мене цензурном языке? Не слыхал, что в Дубне случилось? — Варежка перешла на шепот, словно собралась сообщить нечто сверхсекретное. — Там один атом ругался матом. А его за это из молекулы исключили... Лучше скажи: ты когда-нибудь приносил людям пользу? Мне сдается, ты ее, эту пользу, только уносил от людей.
— Опять ты в прокурорши записалась. А если пристально подумать — чем я тебе не пара? — он пригладил свои вьющиеся волосы.
— Жених-то ты жених, но сильно потрепанный. Ты же самого себя не любишь. Как же тебя могут любить другие?
— Эх, жалко мне тебя! Проходишь мимо своего счастья. Вот если бы ты, да я, да мы с тобой... Сила!
— Если бы да кабы... Если бы у твоей тети росли усы, она была бы твоим дядей... Ну какая в тебе, Садырин, сила? Весу в тебе много, а не силы.
— Вот увидишь, я еще отличусь! Заткну за пояс этого самого Шестакова.
Погодаев до сей поры не проронил ни слова. Он дружелюбно подозвал Садырина и пододвинул ему стул Маркарова, тот маячил в очереди у буфетной стойки.
— Федя, — сказал Погодаев с подчеркнутым миролюбием, — ты же добрый парень. Не кривись, я знаю... Всегда в поездках помогаешь Галиуллиным таскать вещи, с татарчатами возишься. Зачем же ты всем говоришь, делаешь назло? Вынуждаешь сердиться на тебя. Можно подумать — тебе скучно с самим собой.
— ...продолжаем концерт по заявкам строителей, — донеслось из репродуктора. — По просьбе знатного монтажника Федора Федоровича Садырина, строительство Приангарского горнообогатительного комбината, исполняем Четвертую рапсодию Листа...
Не ответив Погодаеву, Садырин снова подсел к Варежке. Он самодовольно ухмыльнулся, услышав свою фамилию.
— Ты, может, сватаешься ко мне ради комнаты? Тогда не надейся. Вчера отдала ключи Галиуллиным.
— А сама? — У Садырина сделалось такое выражение лица, будто ему в рот попал комар и он этого комара проглотил.
— В общежитие. Галимзян перенес чемодан — и вся недолга!
— С тобой не соскучишься, — протянул Садырин.
— Знала, что будешь разочарован. Вот видишь, и сватался зря...
Садырин налил себе еще стакан молока и сказал:
— Тебя только в молоко класть, чтоб не скисло. Лед, а не женщина!..
Он выпил залпом молоко, шумно оттолкнул ногой стул и направился к выходу, не кивнув Варежке на прощанье.
— Куда же ты? С большой буквы! Хоть бы дослушал свою заявку, знатный монтажник. Все-таки Четвертая рапсодия Листа!..
