Отца было очень жаль: он был обыкновенный, сросшийся со своей формой почтовый чиновник по виду, но Павлик знал о нем не это, а то, что душа у него была нежная, любящая и теперь пораженная донельзя, раненная насквозь, и когда он приходил к нему в больницу и усаживался на белый табурет около койки, Павлик нарочно закрывал глаза, чтобы не видеть, как он старается держаться бодро, даже покручивает иногда зачем-то усы, которые висят себе честно и не знают, откуда это с них требуется бодрый вид: щеки у него дряблые, отстающие от скул и желтые, и руки сухие, канцелярские, и дрожат, и сединки проступили в бровях, — раньше не было, — и все теперь кажется у него так ненадолго, так просится на пенсию, и вот говорит он вдруг в десятый раз:
— Эх, Паша, Паша!.. Как же это ты так неосторожно? Зачем?
А он отвечает, не открывая глаз:
— Так.
— «Так» — это ты говорил, когда был ты еще совсем маленький, а теперь тебе уж, слава богу, почти пятнадцать лет.
Это было горько и стыдно слушать: он был один у Павлика, как и Павлик у него один, — и даже ему, единственному, все-таки ничего нельзя было ответить, кроме «так».
Раза два к окошку Павлика с надворья подбегал Максимка и показывал теплое, солнечное: то крылышки крапивницы, которая очнулась было, попробовала поползать и попалась востроглазой синице; то плеть неожиданно распустившегося мышиного горошку (ящерицу он уж задергал). Он прилеплял к стеклу, нагретому солнцем, свой нос и кричал гнусаво и радостно: «Глянь!»
А из-за окна с балкончика жужжал Иван:
— Я вот в Кизильташе в монастыре служил, в садовщиках, так я… хочешь знать, что сделал?.. Аж и игумен, отец Макарий, того не знал, что я знал! Там, округ конюшни каменной, виноград изабел посадили, — посадили и думать забыли: он свое возьмет, а он сидит! Два года сидит, три года сидит, — как квочка… А я ж этого терпеть не могу, чтоб у меня дерево капризы свои показывало!.. Взял я, срезал всю эту забелу долой и таким манером — только корни ей оставил: пошел, от дикого плюшша, — плюшш такой есть, вьющий, — четыре черенка обчистил, привил до тех корней и думать забыл… Как пошел, брат, чесать плюшш по стене, как пошел рясный да жирный, — смотрят монахи — вот какое святое-то место ихнее, что из себя оказывает: изабел сажали, а чешет плюшш! Отец игумен даже сам смотреть приходил. Я ему говорю: «Плюшш привил до винограду…» — «Этого, говорит, быть никак не может, через то как плюшш до винограду не принимается; ты, говорит, еще до вербы грушу привей…» — «А хотите, говорю, корни откопаю: корень, он и скажет, ежель не верите…» Настоящим садовникам потом говорил, и те не верют…
Увар постукивал своей киянкой так, что и Павлику было понятно, что для работы его это не нужно, а просто он не в духе, и Иван ему надоел.
Было очень ярко перед глазами Павлика: и как давала ему «будущность» Наталья Львовна, и как искоса глядела при этом, ребячась (глаза ее он и сейчас еще ощущал на себе неотвязно, так что хотелось почти отмахнуться от них), и какие кругом стелились резиново-мягкие плывучие тающие лиловые балки, как будто это горы стекали в море.
И даже в окно не хотелось теперь глядеть, чтобы не заслонить новым прежнего: так оно казалось красивым.
Но возникал лупоглазый со своими иноходцами, этот, — в жокейке дурацкой, в ботфортах, с хлыстиком, — и вот уж хотелось при новой встрече с Натальей Львовной сказать ей серьезно и вежливо: «Пожалуйста, только не зовите меня больше Павликом… Гораздо лучше по фамилии: Каплин».
И вспоминалось с чувством какого-то превосходства над нею, что познакомилась-то с ним ведь она сама: скучно стало ходить одной, подошла и заговорила о погоде, а ему было все равно.
В «Патологии бога» Павлик записал крупно: «Байрон был хром, Ярослав Мудрый был хром, Тамерлан — Железный Хромец и другие»… Впрочем, сколько ни напрягал памяти, никого больше припомнить не мог; но, непосредственно вслед за этим, занес в тетрадь поубористей: «Красоту мы замечаем только потому, что она очень редко попадается; красота — это простая случайность, как, например, сердолики здесь на пляже: если бы весь пляж состоял из одних только сердоликов, их никто не стал бы и собирать. Красота — временна и случайна, а то, что мы называем „безобразием“, — основа основ. Но ведь бог — основа основ?.. Значит, безобразие — одно из свойств божиих». Мысль эта показалась ему хоть и не ценной, — все-таки такою, над которой стоит когда-нибудь подумать, а с балкончика добирался сюда жужжащий голос Ивана:
— Земля тут, например… Ее если в поливном, конечно, месте взять в аренду, — ты не смотри, что все — камень, шалыган, — така ж родюча! — на ней все идет в лучшем виде, чего и на хорошей земле не дождешь…
— Да ты это к чему мне все торочишь? — отозвался, наконец, и Увар, — потому, должно быть, что стучать уж попусту надоело.
— А я к тому это, — несмело жужжал Иван, — что вот, сказать бы, жена — всегда бы я мог ее оправдать.
— Так ето я тебе што?.. Сват?
— Нет, я без шутков всяких…
— Я тебе сват?
— Не к тому я, шо ты сват, а только ты здесь — давний житель, а я внове здесь…
Помолчав, Иван добавил:
— Конечно, — невестов этих везде, как лободы собачей…
Когда, не усидев уж больше в комнате, потому что начинало вечереть, Павлик вышел опять под небо и солнце, до него долетел отрывочный разговор Ивана с Уваром, в который он не вслушался как следует, — только Увар будто бы сказал свирепо:
— Я тебе вот возьму, да старуху выпишу, женину тетю Аришу, — желаешь?.. Так она не особо старая — твоих лет… Только чтобы ты правильно женился уж, а то что же ей на проезд расход лишний?
А Иван на это будто бы ответил кротко:
— Что ж, — выпиши.
Откуда-то, — из лесу, должно быть, — налетело очень много лозиновок, и теперь они порхали везде, как зеленые листики, и кричали, а Максимка за ними бегал, раздувая пузырем розовую новую рубашку.
Уставший от прогулки с Натальей Львовной, Павлик уселся теперь на единственную скамейку на носаревской земле и долго сидел, разглядывая море, которое наряжалось поминутно во все цвета, какие есть в природе, так быстро меняясь, что уследить за ним было нельзя. Он думал о подвиге и самоубийстве, и ему начало казаться, что и он прав, и сырая купчиха Шагурина тоже, пожалуй, права, и что отцу нужно, наконец, в письме разъяснить сегодня же, что жажда подвига — это действительно, может быть, и есть тайное желание смерти, такое тайное, такое скрытое, что человек даже и самому себе не хочет сознаться в этом, а выдумывает какую-то ненужную постороннюю цель.
Над этим хотелось думать как можно больше, потому что это казалось безусловно важным, но когда на Перевале застучала, наконец, гулкая точная иноходь, Павлик забыл, о чем он думал: он даже привстал взволнованно, чтобы было виднее, как около калитки соскочит со своего буланого Наталья Львовна. И он видел и ни одной мелочи не пропустил. Когда же, отказавшись, должно быть, сейчас же зайти на чай, потому что не на кого было оставить лошадей, лупоглазый уехал, наконец, с Перевала, Павлик не удержался, чтобы не проковылять по дороге до дачи Шмидта как будто просто гуляя, и Наталья Львовна, как он и ожидал, была действительно на близкой от дороги и открытой веранде. Должно быть, она только что умылась, что-то делала с волосами. Он ждал, позовет она его или нет, и услышал:
— Павлик! Павлик!.. Идите сюда, я вам что-то скажу!
«Нет уж, — не Павлик, а Каплин», — твердо решал про себя Павлик, подходя вплотную к ограде.
Наталья Львовна стояла на веранде, закалывая шпильками волосы, и говорила, вся еще возбужденная ездой:
— Вы знаете, Павлик, где мы были?.. Вот угадайте!
— В Биюк-Чешме.
— Нет, — ага!.. На вашей горе любимой, — на Таш-Буруне!
— А-а!
— Да-с… От шоссе туда есть отличная дорога, — и вот… Монастырей там, конечно, ни следа, ни звания, — гробниц, конечно, никаких, — цариц тоже никаких… Но… там очень хорошо, очень!.. И вид… дивный!.. Ах, широта какая!.. А море оттуда, — поразительно!.. Адски красиво!.. Я, конечно, растрепалась очень, шпильки порастеряла, хотя я подвязалась платком!.. И то еще хорошо-то, что так… Зато здорово!.. Я там в два пальца свистела, так… Вы так умеете, Павлик?.. Ух, спать теперь буду!..
— А лупоглазый этот? — зачем-то свысока и небрежно спросил Павлик.
— Ка-кой лупоглазый?.. Это Гречулевич-то лупоглазый? Ах, Павлик, Павлик! — Наталья Львовна засмеялась грудным своим смехом и опять: — Ах, Павлик!
Павлик только что хотел сказать, что он для нее и не Павлик вовсе, а Каплин, и что так несравненно будет лучше: Каплин, — когда Наталья Львовна вдруг ошеломила его:
— Да вы знаете ли, несчастный, что это все его, этого лупоглазого?.. Вот вся верхушка, где монастыри эти ваши, — да, да, да! — и царица Дарья… это все его!
— Он наврал! — с негодованием сказал Павлик.
