— Со мной он будет разговаривать!
Странное спокойствие охватило Нину. Спокойствие от сознания, что нельзя растеряться, взволноваться, что от каждого ее шага зависит жизнь Николая. Не было у нее здесь ни отца, ни матери, ни знакомых; у Николая, кроме нее, тоже никого. Она не знала еще, как будет действовать, но знала: живая, она не допустит его казни.
— Главное, времени мало, — говорил Алешенька. — Военные суды тем плохи, что они торопятся с исполнением своих приговоров. Я виделся с членом суда Веселовским. Он говорит: единственный путь — убедить Куропаткина.
Васильев гнал коня. Кованые колеса трещали и звенели, и вся двуколка звенела. Васильев обгонял подводы, телеги, арбы, сворачивал с дороги, проносился над кручами.
«Подать телеграмму на имя государя, телеграмму отцу Николая… Должны задержать исполнение приговора… Коля, мой Коля!..»
— Где этот Чансаматунь, Алешенька Львович?
— За Мукденом. Надо пересечь ветку на Фушунь.
— Куропаткин сегодня никуда не уезжает?
— Он сейчас вообще никуда не выезжает.
«Заехать на телеграф? Такие телеграммы должны принять вне очереди».
Она точно ждала этого великого несчастья. Все время, с самого отъезда Николая из Владивостока, ее не оставляло беспокойство. Не оттого беспокойство, что человек на войне, а оттого, что счастье ее с ним так велико, что оно не может осуществиться.
В Мукдене заехали на телеграф. Телеграф помещался около станции, в деревянном барачке. У барачка, у коновязи, стояли казачьи кони, толпились казаки-ординарцы.
Адъютанта главнокомандующего поручика Ивнева на телеграфе знали хорошо, начальник телеграфа капитан Полторацкий пропустил его и Нину к себе в контору и, не предполагая, что привело их на телеграф, сейчас же заговорил с поручиком о своих телеграфных делах, жалуясь, что связь вчера ночью опять была прервана, что опять где-то за Харбином хунхузы перерезали провода и что если бодунеские и фулярдинские летучие конные отряды, действующие в Монголии, не проявят большего искусства, то телеграфная связь с Иркутском может быть совершенно прервана.
«Неужели судьба?» — подумала Нина.
— Что, много хунхузов? — спросил Алешенька.
— Много! И отлично вооружены японцами.
Нина написала две телеграммы.
— Пожалуйста, вне очереди!
— Хорошо, конечно, — сказал капитан, не читая их и кладя на большой желтый ящик.
Нина хотела сказать: «Прочтите!» Но потом подумала: «Лучше уж так… да и времени нет…»
— Вы уж, пожалуйста, не задерживайте, — попросил и Алешенька.
Капитан Полторацкий после отъезда гостей прочел телеграммы.
Долго держал их в руках, долго рассматривал почерк, адреса…
Потом позвонил в Главную квартиру.
— Нечего и думать отправлять эти телеграммы, — сказал Сахаров. — Барышня хочет поднять скандал на всю Россию!
Полторацкий разорвал телеграммы и бросил клочки в печь.
… Переехали фушуньскую ветку. Со стороны Фушуня шел паровоз с пятью вагонами, на переезде стоял солдат железнодорожного батальона с флажками в руке, с винтовкой за плечами. Он дал сигнал Васильеву обождать. Нина подумала: ждать три минуты! Васильев, должно быть, угадал ее мысль, что-то пробормотал и погнал коней прямо на сигнальщика, — тот отскочил, двуколка промчалась перед самым паровозом.
Сейчас же за переездом Нина увидела деревья, окружавшие Чансаматунь. Обогнали генерала, в сопровождении двух офицеров направлявшегося в Главную квартиру.
— Мищенко! — назвал генерала Алешенька.
Деревня была полна штабных. Здесь квартировали и сюда приезжали самые высокие и чиновные люди армии. Офицеры Генерального штаба со своими отличительными знаками встречались здесь чаще, чем в Петербурге.
Васильев остановился у колодца, неподалеку от квартиры Куропаткина.
— Я доложу о вас так: дочь подполковника Нефедова по личному делу!
Алешенька ушел. Нина осталась во дворике, разглядывая глиняные стены фанзы, ее черепичную крышу, чернявого горбоносого прапорщика, который вышел из дверей и внимательно смотрел на приехавшую сестру милосердия.
Сейчас она ни о чем не думала, даже о том, как будет говорить с Куропаткиным.
— Примет! — сообщил Алешенька. И она прошла за ним в комнату, обтянутую зеленым в золотую горошинку фуляром. Ожидавшие приема офицеры курили и разговаривали у окна.
Нина села у дверей. Белобрысый полный полковник говорил, поглядывая на гостью:
— Пробовал бить фазана из мелкокалиберки. В дробовике нет искусства. Целую горсть как вкатишь!
— А Сологуб из двух стволов палит, и только листья летят.
— На кабанов бы!
— Да, на кабанов…
Нина перестала слышать их. В каком невероятном мире существовали эти господа!
— Пожалуйста! — пригласил Алешенька.
Куропаткин стоял перед столом. Невысокий, с дряблым, некрасивым лицом. Она взглянула ему в глаза, маленькие, под густыми бровями. Он показался ей усталым, добрым, и в эту минуту она даже не поняла, как мог он не воспрепятствовать такому ужасному приговору суда.
— Здравствуйте, дочь подполковника Нефедова! — Главнокомандующий протянул ей руку.
И то, что он протянул ей руку, подтвердило ее чувство, что перед ней добрый, усталый человек.
— Ваше высокопревосходительство! — воскликнула она дрогнувшим голосом, совершенно уверенная, что сейчас Куропаткин сделает все, что должен сделать добрый, хороший человек. — Ваше высокопревосходительство, справедливости и милости!
И жадно смотрела в его глаза, над которыми вдруг сдвинулись брови.
— О ком и о чем, сестра Нефедова?
— Я прошу о жизни! — Сердце ее заколотилось, она с трудом выговаривала слова. — Это такие люди, ваше высокопревосходительство, это такие храбрые офицеры, их так любят товарищи и солдаты, что разве мыслимо для них то, к чему приговорил их суд?!
Куропаткин смотрел исподлобья на стоявшую перед ним девушку. Глаза ее, трепещущие от тревоги, были так светлы и прекрасны, что все остальное рядом с ними казалось ничтожным. Куропаткин еще больше нахмурился.
— Офицеры выбрали вас своим адвокатом, милая сестра? Вы просите о милости и справедливости?
Он прошелся по комнате.
Нина облизала пересохшие губы и повторила:
— Милости и справедливости, ваше высокопревосходительство!
— Вот передо мной стоит дочь подполковника Нефедова. Она в восторге оттого, что два знакомых ей поручика смелы и их любят товарищи и солдаты. А вы разве не знаете, что их не за это отдали под суд?
Он сел в кресло, уперся затылком в спинку.
— Вы думаете, что я утвердил приговор по недоразумению или по жестокости? Я утвердил его потому, что я русский человек, русский дворянин и русский офицер!
— Ваше высокопревосходительство!
— Вы понимаете, что люди, за которых вы просите, неверны России? А России, как никогда, нужны преданность и единство. Разве отец ваш не наставлял вас в этом? Разве он не говорил вам, что России грозят испытания? Вы думаете, что эта война — самое большое испытание, выпавшее на нашу долю? Я скажу вам: эта война, на которой льется много крови, пустяки по сравнению с тем, что нас ждет.
Молодая девушка, по-прежнему прямо стоявшая перед ним в своем скромном сером платье, в ослепительно белом фартуке с красным крестом на груди, точно старела на его глазах.
— Меня упрекали и продолжают упрекать в невнимании к Дальнему Востоку. А почему я невнимателен?
Потому, что не здесь нас ждут испытания и не здесь разрешится наша судьба. На Западе, милая сестрица! Страшное столкновение ждет нас на Западе. Там заново будет решаться судьба России. Будто не было ни Грюнвальда, ни Полтавы, ни Бородина. А молодые люди, молодые офицеры преступно развлекаются. Они не хотят видеть, как движется история, как приближаются события, которые сметут нас, если мы не будем готовы. Ваши милые офицеры ведут преступную, возмутительную пропаганду, мужику вбивают в голову какие-то его права на его мужичье счастье. И ради этого мужичьего счастья готовы уничтожить и престол и отечество. Вы за них просите, а как должен поступать человек, который обстоятельствами призван отвечать за судьбы России? Разве я имею право миловать? И разве не справедливо освобождать Россию от тех, кто может принести ей непоправимое несчастье?
— Ваше высокопревосходительство! Ведь они жизнь отдают за Россию!
— Вы ничего из моих слов не поняли, милая барышня! — Куропаткин встал.
— Вы говорили с ними? Ваше высокопревосходительство, милуют даже преступников, — а ведь тут ни в чем не повинные офицеры, ваши товарищи… и солдаты.
Мысли у нее путались, слова бессвязно приходили на ум.
— До свиданья, — сказал Куропаткин. — Очень жаль! Не могу. Уважаю ваше женское сердце, но не могу.
