— Дело не в гостеприимстве. Ветер крепчает… Пойдемте посмотрим.
Мы вышли из дома. После электрического света показалось, что я попал в кромешную тьму. Прежней тишины уже не было. В ущельях, пропастях, меж вершинами гор гудел ветер. Выли невидимые провода. Когда глаза попривыкли к темноте, я стал различать стремительно летящие снежинки.
— Пойдемте в дом, — сказал Василий Семенович.
Мы вернулись.
— Уходить вам сейчас нельзя, — сбивая снег с валенок, проговорил Василий Семенович, — У нас тут капиталистическая фабрика погоды.
— Почему капиталистическая?
— Никакого планирования, — усмехнулся Василий Семенович. — То массовое производство ветра и метели, то полная депрессия. И все по стихийным, так сказать, законам. Идти вам нельзя, придется ждать.
К вечеру ветер усилился. Миша через каждые два часа передавал сводки погоды.
Василий Семенович ходил по комнате. Профессионально бесстрастный голос Миши, каким он передавал свою первую сводку, сменился теперь иным голосом — в его подчеркнутом спокойствии явно ощущалась скрытая тревога.
И тогда я спросил:
— Почему вы так волнуетесь, Василий Семенович? Ведь больше того, что вы делаете, сделать нельзя. Сводки вы передаете аккуратно. Дом ваш, надеюсь, устоит при любом ветре. В чем же дело?
— Послушайте, — останавливаясь передо мной, сказал Василий Семенович, — ветер начался внезапно, мороз крепчает, в воздухе могут оказаться самолеты. В горах лыжники, туристы. Ведь это же ясно, кажется…
Он снова стал ходить по комнате.
В коридоре завыл ветер. Вернулся третий работник станции — метеоролог Синицын, самый молчаливый из всех троих. Он положил инструменты, снял покоробившийся на морозе плащ и, сев за стол, стал что-то высчитывать на листке бумаги.
— Двадцать, — сказал он, отодвигая лист, и я понял, что ветер достиг двадцати метров в секунду.
— Скажите, — поддаваясь общей тревоге, спросил я, — как вы полагаете, нашему участку не грозит лавина?
— Пока нет, — ответил Василий Семенович. — На восточном склоне лавина еще не созрела, ей еще рано отрываться.
Я успокоился.
Прошло еще два часа. Ветер не усиливался, он стал даже немного утихать.
— Ну, пойдемте отдохнем немного, — предложил Василий Семенович. — Дело, кажется, идет на спад. Утром двинетесь.
«Вот застрял! — подумал я. — Пошел на полдня, а пробуду сутки. Как-то сейчас там, в забое…»
Но делать было нечего. Я пошел в комнату Василия Семеновича. Миша принес чайник. Снова я почувствовал себя уютно. Мы выпили чаю, и Василий Семенович предложил поспать. Он предоставил мне вторую кровать, стоявшую в его комнате.
Мы улеглись.
— Давно в этих краях? — спросил в темноте Василий Семенович.
Я ответил.
— Наверное, не хотелось ехать далеко, в глушь? — продолжал Василий Семенович. — Человек вы молодой, вас должно тянуть поближе к культурным центрам.
— Вы тоже не старый, — возразил я, — а ваш Миша совсем юнец. Однако вы поехали же сюда…
— Ну, наша работа особая, здесь скучать некогда.
— А мне ваша жизнь показалась несколько… однообразной.
— Да? — переспросил Василий Семенович. — Ну, это ошибка. Разве небо здесь однообразно? Ветер однообразен? Да тут на дню иногда по пять раз все меняется.
Он говорил о ветре и небе так, будто они были подчинены ему.
— Вы женаты, Василий Семенович? — спросил я.
— Нет. Жена, пожалуй, здесь заскучала бы.
— Да, — согласился я и подумал о Светлане, — для вашей работы нужен особый характер.
— Какой же? — чуть иронически, как показалось мне, спросил Василий Семенович.
— Ну… не знаю, — ответил я, мысленно перебирая знакомых мне людей и прикидывая, кто из них смог бы здесь работать. — Во всяком случае, человек, любящий перемены, риск и так далее, для работы здесь не подошел бы.
— А я и сам такого не взял бы, рискового, — энергично проговорил Василий Семенович. — Не терплю таких людей…
Каждый на моем месте почувствовал бы, что последнюю фразу Василий Семенович сказал неспроста — она была ответом на какие-то его тайные мысли. И мне очень захотелось заставить Василия Семеновича разговориться, вовлечь его в дружескую, откровенную беседу.
Я попытался вызвать Василия Семеновича на разговор:
— Почему же? В любящих риск людях есть обаяние, привлекательность…
— Вот что, — холодно и отчужденно сказал Василий Семенович, — вы еще молодой человек. Если хотите послушать совета старшего, никогда не увлекайтесь людьми такого типа.
Я ответил поговоркой:
— «Если бы юность знала, если б старость могла!..»
— Хотите, я расскажу вам об одном таком человеке? — внезапно предложил Василий Семенович. — Так сказать, чтобы юность знала…
«Вот оно!» — подумал я и ответил поспешно:
— Конечно, хочу, Василий Семенович.
— Так вот, это было на фронте, — начал он. — Мне было тогда года двадцать четыре. Я ушел на фронт с первого курса института, доучивался уже после войны… Но дело не в этом. Служил я тогда в разведке на Первом Украинском. Шел сорок третий год или начало сорок четвертого, не помню, только в войне уже наступил перелом… Ну, опять не об этом речь. Словом, я узнаю, что к нам начальником дивизионной разведки прибыл какой-то новый майор.
Ну, разведчики люди дошлые. Недели не прошло, как мы уже об этом майоре все знали. Знали мы, что майор по образованию инженер, работал до сорок третьего года где-то на Урале, был забронирован, но отказался от брони, пошел на фронт, служил какое-то время в штабе другой дивизии, а теперь получил назначение к нам. Словом, видим, подходящий…
Вскоре довелось мне его увидеть, он вызвал меня. Вхожу в блиндаж, доложился как полагается. Прерывает он рапорт, отнимает мою руку от козырька. «Садись! — говорит. — Что за церемонии между разведчиками!»
Разглядел я его в блиндажном полумраке. Молодой, красивый, простой…
Василий Семенович помолчал.
— Очень полюбили мы его вот так, сразу, — продолжал он. — Только… только не прошло и месяца, как стало нас в нем что-то настораживать. Было в этом человеке какое-то странное сочетание внешней простоты, подчеркнутой демократичности, ясности взгляда, душевной открытости, что ли, с какой-то большой и неоправданной жестокостью.
Скажу вам честно: разведчики, как правило, народ прямой, хороший, но встречались среди них и люди — как бы это сказать? — ну, бесшабашные, что ли. Их мы сразу узнавали: одет не по форме, какой-нибудь особый ремень, сапожки чуть до икр, фуражка набекрень, походка развалистая, — дивитесь, разведчик идет! Ну, бывало, и выпивали сверх положенного…
И вот я обратил внимание на то, что наш майор ведет тщательный учет всех самых малейших проступков наших разведчиков. Что ж, думаю, это неплохо — дисциплину подтягивает. Но если бы он, скажем, за проступок как положено наказывал, никто о нем слова плохого не сказал бы, дело обычное и правильное. Но… как-то прибегает ко мне мой разведчик Семенов. Золотой был разведчик, но усвоил вредную мальчишескую привычку: как из удачного поиска придет, обязательно выпьет и пошумит малость. И вот прибегает ко мне этот Семенов чуть не в слезах. Вызвал, говорит, майор. Спрашивает: «Пьешь?» — «Выпиваю», — говорю. «Третьего дня, спрашивает, напился, командиру своему противоречил?..»
А противоречие его, скажу вам, заключалось только в том, что спать не пошел, когда ему приказали. Я сам собирался ему за это дело арест на трое суток закатить. «Ну, продолжает Семенов, — объяснил я майору, как было дело. А он смотрит на меня этак без всякой злобы и говорит: «За пьянку и неподчинение командиру во фронтовых условиях можешь в штрафную загреметь. Ясно?» Я молчу. «Так вот, говорит, сегодня пойдешь на поиск. Добудешь «языка» — королем будешь. Не добудешь завтра явишься, будем твоим делом заниматься».
Потом взял меня за ремень, притянул к себе и говорит: «Чтоб был «язык», понял?»
Рассказал мне все это Семенов, сам дрожит. «Я, говорит, на неделе семь раз жизнью рискую… Только не для начальства, а для родины…»
Сами понимаете, авторитет старшего командира я подрывать не стал. Объяснил Семенову, что он не так, мол, понял, что за пьянку ему действительно может и должно влететь, а «язык» тоже не майору одному нужен.
Пошел Семенов в разведку, добыл «языка». Через неделю ему медаль «За отвагу». А майор свой первый орден получает — Отечественной войны второй степени. Потом уж я узнал, что в тот день кто-то из армейского штаба в нашу дивизию приезжал.
Вы думаете, история с Семеновым была случайностью, эпизодом? — продолжал Василий Семенович, — Нет, это была система. Майор, как правило, посылал на самые опасные дела проштрафившихся людей. Он воздействовал не на их сознание, напоминал им не о служении родине, народу, нет! Он брал этих людей в тиски, ставил перед ними дилемму: или подвиг, или суд. За подвиг награждал, этого отрицать нельзя. Но и в этом случае поворачивал дело так, что человек чувствовал себя обязанным за награду лично ему, майору… Впрочем, все это я уже потом понял.
