— Вы что же, приехали сюда с заместителями и адъютантами?
— Дорога к вам дальняя. Вот мы и поехали все, чтоб веселее было, — хитровато улыбнулся Ромашков.
— Ну и напрасно тропу мяли. Если тут шпионы появятся, то наши лесорубы их быстро топорами застукают... Так что они не пойдут тут, а где-нибудь сторонкой, густым лесом!
— Мы и в лесок заглядываем, — опять улыбнулся капитан, любуясь ее горячностью и задором.
— Это уж ваше дело... Ну, что же мы сидим так? — сказала она с досадой.
— А что мы должны делать? — спросил Михаил.
— Говорите еще какие-нибудь слова. Вы же, по-моему, не все сказали? — с утомлением положив на колени руки, тихо спросила Настя.
Крохотная капля надежды не покидала ее. Хотелось все покончить разом, а он сидит за столом, крутит фуражку, как блин. Настя взяла фуражку из его рук, протерла пальчиком кокарду и отложила в сторону.
— Так все вы сказали или нет? — повторила она.
— Нет, не все...
— Говорите же!
— У кого бы здесь для солдат молока добыть? — едва пересиливая себя, спросил Михаил.
Настя трубочкой сложила губы. Михаил заметил, что рот у нее маленький, а губы по-детски пухлые, свежие, вряд ли к ним кто-либо прикасался...
— А вы сами будете молоко пить? — опустив руки вниз, спросила она.
— Не откажусь.
Ребенок снова уснул и спокойно посапывал носом. С минуту Настя сидела у стола, не шелохнувшись, потом быстро вскочила и почти бегом выбежала вон. Когда она скрылась за дверью, Ромашков встал в каком-то неопределенном, тоскливом настроении и надел фуражку. Он подошел к стене и посмотрел в зеркало. «Ну что я за неисправимый болван, — с тоскою подумал он. — Побрился, чистенький воротничок прицепил, зря еще не напудрился... Надо, пока никто не видит, дать ходу. Такого жениха, который только молочком интересуется, выгонят в шею».
Но тут же вернулась Настя и поставила на стол, рядом с чистым стаканом, крынку молока. Присев на скамью, вкрадчиво спросила:
— Значит, и Петенька Пыжиков тут? Выпейте, товарищ капитан, холодненького молочка, полезно.
— Вы меня извините. — Я, конечно... — запинаясь, хотел оправдаться Михаил, чувствуя, как блестят его глаза, а к щекам приливает кровь. Но затем он решительно подошел к столу, налил в стакан молока и нарочно сел рядом с ней. Отступать было нельзя: — Простите, Настя, вы меня о чем-то спрашивали?
— О Пете Пыжикове. Вы совсем невнимательный...
— Бывает... Да, Петр Тихонович тут, с нами. Жив, здоров...
— А повидать его можно? — с усмешкой спросила Настя.
— Разумеется, можно. Отчего же нельзя, — неопределенно ответил Ромашков.
— Я обязательно хочу его видеть. Я давно с ним не встречалась и соскучилась. Он славный парень. Много знает стихов и, кажется, сам пишет! — в один дух выпалила Настя.
— Да, он начитанный, — пораженный таким оборотом дела, подтвердил Михаил. Он выпил молоко и напомнил: — Но вы тогда говорили о нем другое...
— Мало ли что я могла говорить... Я тогда наговорила вам всяких глупостей. Стоит ли обращать внимание? С Петей мы друзья. Сколько раз вместе по горам лазали, в море купались. Помню, один раз дождик нас застал, пришлось под кустик сховаться... — колко продолжала наговаривать на себя Настя.
— Вот как, — удивился Михаил, принимая ее слова за чистую монету.
Чуткое ухо девушки уловило тон, в котором слышалось недовольство и скрытая ревность. «Признался бы сразу во всем начистоту, а то пришел, молочко попивает, а дальше ни тпру, ни ну», — с обидой и гневом думала она.
— Хотели мы с Петей вместе отпуск провести, — не унималась Настя, — да вот не пришлось. А когда и где можно его встретить? Вы далеко расположились? У вас там лагерь или как? Надо к нему сходить или написать записочку... Вы передадите ему? — теребя в руках скомканный платочек и повернув лицо к Михаилу, ласково и настойчиво спрашивала Настя.
Ошарашенный ее вопросами, Ромашков отодвинул недопитый стакан и сделал руками какой-то неопределенный жест. В обращениях с женщинами он был не искушен и наивен. Переписка, а потом встреча в Москве с Наташей оставили в душе нехороший след. Все как-то вышло грубо и пошло. После было мучительно стыдно. А сейчас он по-настоящему страдал, не знал, как подавить разбуженную ревность.
— Вот и добре, — продолжала Настя. — Я сейчас напишу записочку и приглашу его к нам в гости. Он, наверно, бедненький, устал. Попрошу маму, чтобы баню вытопила, пусть Петенька помоется. Вы ему разрешите у нас погостить? Можно, да?
— Не знаю...
— А кто же знает? Разве это запрещено? У нас недавно был ваш полковник и просил дружить с пограничниками. С мамой нашей беседовал...
— Да разве в этом заключается дружба? Бани топить и молочком угощать? Что вы, милая Настя?
— Но вы же пришли и молочко попиваете... А почему нельзя Пете Пыжикову? Может, я за него хочу выйти замуж... не знаете?
Настя поджала губы и отвернулась.
— Нет. За него вы, Настя, никогда не выйдете, — с неожиданным упорством и твердостью в голосе проговорил Ромашков.
— Это почему же?
— Потому что... — Михаил взглянул на нее в упор. — Потому что я сам на вас женюсь.
От напряжения Ромашков покраснел, как перец на грядке, и опустил голову.
— Как вы сказали? А ну-ка повторите! — почти выкрикнула Настя.
— Что сказал, то вы и слышали, — ответил Михаил, поражаясь в душе своему упрямству. В эту секунду он был уверен, что именно так и должно случиться. Теперь, после сказанного, он был способен на все.
— Замуж? За вас?
— Да, Настя. За меня. И ни за кого больше!
— Да какой же вы жених! — Настя громко рассмеялась: — А мне думается, что вы меня боитесь. Еще сбежите в день свадьбы.
Плохо соображая, Ромашков, как в тумане, взмахнул руками, обнял ее за шею и несколько раз невпопад поцеловал в губы и широко открытые, удивленные глаза. А потом, схватив фуражку, бросился к двери. Обернувшись у порога, задыхаясь, напряженно сказал:
— Уж если я решил, так решил! И прошу больше ни о ком не думать.
Настя осталась сидеть с опущенными руками и ничего не могла сразу понять.
Вошла Лукерья Филипповна. Остановившись в дверях, строго поглядела на дочь, спросила:
— Уж не этот ли твой офицер?
Зажав горящие щеки ладонями, Настя молчала. Она еще не опомнилась и не пришла в себя.
— Чего это он выскочил, будто его здесь кипятком ошпарили?.. Чуть меня не сбил с ног... А ты что, язык откусила? Что у вас тут вышло?
— Ой, не знаю, мама! — покачивая головой, прошептала Настя.
— Кто же знает? Доколе ты мне будешь морочить голову! Зачем он тут был?
— Значит, нужно...
— Говори толком. Чего щеки прижала?
— Мамочка моя родная! — глубоко, с тревожной радостью вздохнула Настя.
— Ну что?
Лукерья Филипповна присела рядом и легонько тряхнула дочь за плечо.
— Сколько еще тебя пытать?
— Пытай, мама, пытай...
— Ты, сдается мне, сошла с ума.
— Нет еще... Скоро сойду... Я замуж выхожу, мама...
Настя подняла на мать наполненные слезами глаза и чего-то ждала.
— Час от часу не легче!
— Зато мне легче, улететь хочется... — Настя обняла мать и прижалась к ее щеке.
— Улететь-то можно, вот где сесть, — задумчиво проговорила Лукерья Филипповна. — Так это тот самый?
— Он, мамочка...
— И давно ты его знаешь?
— Сейчас это уже не имеет значения. Может, всю жизнь.
— Твоя жизнь еще коротенькая, но только раньше времени не шуми. Не обманись.
— Я пока ничего не знаю, мама.
Обе они притихли и замолчали. Комнату наполнили вечерние сумерки, хотя на горных вершинах лежали еще солнечные лучи. Лукерья Филипповна выглянула в окно.
— Туча поднялась, дождь будет. Надо Миколку разбудить, а то потом не уложишь до полночи. Гляди ж ты, какая туча!
— Пусть надвигается туча, пусть гром гремит, а у нас, мамочка, что будет? — подняв голову, спросила Настя.
— Вот этого, дочка, я и сама не знаю, — ответила мать и нагнулась к люльке.
Над высокогорьем клубилась черная туча. Ветер рванул стройные пихты, они качнулись, словно кланяясь заходящему солнышку, и замерли в трепетном ожидании.
Еще не успело стемнеть, как в горах снова хлынул ливень. Ливни здесь бывают неожиданные и бурные. Крутобокие лощины с протекающими на дне ключами начинают тогда, взбухать, наполняться темной от грязи водой, которая смывает все, что попадается на ее пути.
Пограничникам пришлось быстро свернуть свой лесной лагерь, перебазироваться в Дубовики и занять помещение сельского Совета.
Отдаленный поселок был расположен на южном склоне высокогорного перевала, окруженный мощными дубами, стройными и прямыми как свечи пихтами, старыми кряжистыми буками — давними старожилами этих мест. Дубовицкий леспромхоз заготовлял и разрабатывал ценную древесину, снабжал ею мебельную промышленность края. Дождь лил беспрерывно. Над горными вершинами гуляла гроза. Освещенные вспышками молнии, ворочались сизые лохматые тучи с вспененными, как седые гривы, краями. Еще недавно мертвый, притихший под солнечным зноем лес вдруг буйно зашумел и закачался от налетевшего ветра зеленой океанской волной. Укрылись, спрятались под густо растущим плющом лесные звери, в гнезда забились птицы, в норы залезли ужи и гадюки. Пестрая рысь, притаившись на корявом дубовом суку, зорко следила остекленевшими глазами за человеком, который, склонив голову, неподвижно сидел под деревом темным, бесформенным комом.
