Насторожило то, с каким вниманием следили за их встречей Леонора и Лена.
Но Вета весело щебетала, беззаботно кружила по комнате, не снимая пальто.
— Пойдемте, девушки, ужинать в «Юбилейный», — предложил Максим.
Не впервые он приглашал Вету и ее подруг обедать или ужинать. За столом люди как-то полнее раскрываются. А его всегда интересовало, чем живет молодежь, рабочая, студенческая. Интересовали ее настроения, вкусы, мода.
— Иди заказывай, папа. Мы придем.
Так уже делали: девушкам надо было переодеться, подкраситься.
Закуска и напитки давно стояли на столе.
Максим ничего не тронул. Курил и смотрел, как танцуют редкие пары. Сначала еще пытался представить, как пойдет танцевать с недотрогой Леной, как расшевелит ее, сорвет маску и увидит обыкновенную девушку, которая больше, чем о Бетховене и Шопене, думает о поклонниках.
Распускалось в тепле желе заливного языка, а Веты и ее подруг все не было.
И вдруг он понял — странно, как не догадался раньше! — что девушки не придут, придет одна Вета. Нет, не одна — с н и м. Не случайно она была так возбуждена, и не случайно с таким интересом наблюдали за их встречей ее подруги.
В первую минуту им овладело любопытство: какой он? А потом появились душевная боль и грусть. Предчувствие не обмануло. Это потеря. Еще одна. Мужайся, отец, и считай, что это не потеря, а приобретение — таков закон жизни.
Максим налил коньяка (себе он заказал коньяк, девушкам — бутылку венгерского токая) и выпил залпом. Закурил новую сигарету.
Когда графинчик опустел, поспешно подошла официантка — острый у девушки глаз. Сочувственно спросила:
— Нет ваших?
— Вы верите в предчувствия, Надя?
— Верю, — серьезно ответила девушка.
— Вот и у меня оно появилось. В общежитии. Туманное. А теперь я твердо знаю. Они не придут. Нет, дочь придет. Но не с подругами. С женихом.
— Так это же хорошо, — наивно обрадовалась девушка за свою незнакомую сестру. — Разве вы не рады?
— Я? Очень. Но если мне захочется спустить будущего зятя с лестницы, не зовите милицию, Пожалейте. Я служу в высоком учреждении.
Официантка не рассмеялась, не поняла шутки, посмотрела на него с опаской.
И тут он увидел Вету.
Она шла от лестницы через зал в длинном, не то эстрадном, не то свадебном платье из материи «снежинка» — на белом фоне звездочки, которые при движении, когда менялся свет, причудливо играли, казалось, срывались и летели во все стороны, как искры. Эта снежная искристость ткани хорошо контрастировала с черными, как уголь, волосами, как бы небрежно разбросанными по плечам.
На Вету смотрели все, мимо кого она проходила.
Максим на миг тоже залюбовался дочерью, подумал, что у девушки недурной вкус. Но тут же вспомнил, что такой же вкус у ее матери. И сразу перевел взгляд на н е г о.
Он тоже одет по-свадебному: черный костюм, галстук-бабочка в синий горошек, из кармашка торчит уголок такого же платочка.
Но прежде всего поразило сходство этого парня с Вадимом Кулагиным — такой же высокий, хотя ненамного выше Веты, с длинными, по современной моде, каштановыми волосами.
Максим сперва почти испугался: неужели брат? Не любил таких, как в романах, неожиданностей в жизни.
Сходство Ветиного жениха с Кулагиным почему-то сразу вызвало на поверхность ту неприязнь, почти враждебность к нему, которая появилась в глубине души, как только мелькнула мысль, что дочка придет не с подругами — с н и м.
Неприязни в себе к людям он боялся, потому что никогда не умел скрыть своих чувств, они сразу становились видны. Сперва возникло инстинктивное желание воспитанного человека подняться им навстречу. Но неприязнь заглушила это желание, и он не тронулся с места.
Они остановились возле стола, и Вета, не смущаясь, весело, очевидно, чтоб скрыть волнение, представила:
— Папа, это мой жених. Полюби его так, как любишь меня.
Максим молча, проницательно смотрел на юношу. А за ним следили официантки.
Жених как будто наконец догадался, чего от него ждут. Склонил голову в поклоне, глухо, но четко назвал свое имя:
— Корней.
Максим громко и почти грубо, как на допросе, спросил:
— Фамилия?
— Прабабкин.
Неприязнь сразу начала оседать, как песок во взбаламученной воде.
Максим встал и протянул руку.
— Вот теперь будем считать, что познакомились. Садитесь, Корней Прабабкин.
Вета радостно засмеялась.
Надя подлетела к их столу.
— Может, еще что-нибудь надо?
У Максима явилась было мысль — заменить токай шампанским. Но он тут же передумал.
— Спасибо, Надя. Ничего не надо.
Вета, накладывая закуску, спросила с искоркой в глазах:
— Папа, тебя не смешит Карикина фамилия?
— Фамилия как фамилия.
— А мне смешно. Я останусь Карнач. Я и Карика агитирую — записывайся на мою. Корней Карнач. Здорово звучит, правда?
— Я не писатель и не актер, — сдержанно заметил Прабабкин. — Мне псевдоним не нужен.
«А кто ты?» — возникал вопрос, но Максим отложил его на потом, сейчас спросил о главном:
— Вы что... расписались уже? — И почему-то посмотрел на «бабочку» жениха, которая делала юношу торжественным и немножко старомодным.
— Что ты, папа! Думаешь, в наше время это просто? Везде бюрократы. Три месяца надо ждать. Нам, правда, через месяц назначили.
— Почему такая привилегия?
Вета засмеялась.
— У Карика блат.
Жених возразил против слова «блат»:
— Никакой не блат. Я работаю вместе с сыном сотрудницы загса.
— Это последний крик последней моды — выходить замуж без родительского благословения? — Голос Карнача прозвучал несколько раздраженно.
Вета сделала круглые глаза.
— Боже мой! Какое старозаветное слово! Ты же передовой человек, папа!
— Для тебя я отец. Прежде всего. И... кажется, неплохой. Или я нужен только для одного?..
В душе поднималась буря. Но он боялся ее и изо всех сил старался сдержаться.
Вета знала, что может произойти, когда у отца вот так начинают блестеть его цыганские глаза, и испугалась, стала оправдываться:
— Я же звонила маме. Разве она тебе не сказала?
— Ты звонила матери?!
— Боже мой! Ты, правда, ничего не знаешь? Вы что, поссорились? Опять не разговариваете?
Тайфун вдруг изменил направление и устремился в неблизкий город, в модно обставленную квартиру, где осталась женщина, которая называет себя его женой. Теперь он не сомневался: она не сказала, что дочь выходит замуж, нарочно, чтоб насолить ему, сделать больно, знала, как он любит Вету и как ревниво относится к тому, что кто-то чужой когда-нибудь заберет ее у него. Когда раньше еще мирно беседовали о Ветином замужестве, Даша смеялась над его страхами; для нее было просто и естественно, что дочь должна выйти замуж.
Хотел было спросить у дочери, просила ли она сказать ему, но спохватился, понял, насколько нелеп такой вопрос, он раскроет его отношения с женой не только Вете, которая знает об их ссорах, но и этому чужому парню. Его беда теперь уже и их беда и может омрачить их радость. Ему, отцу, больно, обидно, но он никогда не позволит себе бросить тень на их счастье. Он ехал сюда с намерением поговорить с дочкой о своих отношениях с ее матерью, попытаться объяснить ей, что у него нет другого выхода, как развод. Теперь, конечно, надолго придется отложить этот разговор.
Чтоб успокоиться, Максим попытался даже оправдать жену: она могла думать, что Вета непременно позвонит отцу, и в своем глупом упрямстве ждала, пока первым заговорит он.
Свое неведение прикрыл безобидной ложью:
— Я вчера из Москвы. Был в командировке.
Вета, должно быть, знала, что это не так, но с облегчением вздохнула.
— А я подумала, что мама не сказала. — И, обращаясь к жениху: — Мама у нас с характером. — И опять к отцу: — Если б ты не приехал, мы приехали бы к вам. Теперь не надо... Мама тоже обещала приехать.
— Да, теперь все наоборот... Едут родители...
— Папа! Ты всегда был оригинален!
— Кстати, родительское благословение — не церковное, а общечеловеческое моральное правило, действительно старое, но не устаревшее. Будешь сама матерью, поймешь.
Вета — его дочь, с его характером, непокорная, дерзкая.
— Считай, что мы пришли за твоим благословением. Благослови, отец! — театрально склонила она голову. — Хочешь, мы станем на колени в сем современном храме, где пьют и жрут.
— Не надо так, Вета, — осторожно попросил жених, облизывая запекшиеся губы. Он давно их облизывал. И Максим еще раньше подумал: «Перепил накануне? Волнуется? Или просто хочет есть?»
Молчаливость его и скромность не очень нравились. С виду непохож на такого уж смирного, застенчивого человека. А больше всего Карнач не любил притворщиков, двуликих. Предпочитал таких, как сам, как Вета, горячих, открытых или если уж мягких, то душевных, как Поля Шугачева.
