Командующий посмотрел на Рясного.
— Хорошо, Виктор Васильевич. Однако учтите, мои самолеты сидят на голодном бензопайке, и больше я уже не смогу предложить батальонам никакой другой помощи, кроме вашего личного участия в атаке.
Рясной ничего не ответил. Он лежал, вытянув руки поверх одеяла, и смотрел перед собой. Кончики пальцев часто дрожали, касаясь одеяла.
— Товарищ генерал-лейтенант, — с отчаянием сказал Войновский, — майор Клюев просил поддержать пехоту огнем.
— Молодой человек, — строго спросил Игорь Владимирович, — вам не кажется, что вы слишком много разговариваете?
— Славин на проводе, — сказал адъютант.
Связист быстро полз по льду, и Шмелев смотрел, как пулемет бьет по нему. Связист был парень с головой, он вовремя вскакивал и бежал, а потом снова ложился и полз, а за ним тянулся по льду тонкий провод, который змеисто разматывался из катушки.
Большая желтая ракета погасла, и вражеский пулемет на берегу замолк. Били только дальние пулеметы. Связист шлепнулся о лед, стащил со спины телефонный аппарат и стал возиться с ним. Шмелев перекатился на левый бок, ближе к аппарату.
— Резеда, Резеда! — кричал связист. Ему приходилось кричать изо всех сил, чтобы заглушить шум боя, потому что пулеметы работали не переставая и всегда, дальше или ближе, на берегу или на льду слышался треск пулеметов.
— Резеда, плохо тебя слышу, поправь заземление... А ты штык в лед воткни, вот и будет тебе земля. — Связист поднял голову и посмотрел на Шмелева горячими глазами. — Готово, това...
Шмелев даже не услышал, как ударилась пуля. Только увидел: глаза мгновенно застыли и начали угасать, покрываясь тонкой белесой пленкой. Голова гулко стукнулась о лед, и глаза закрылись от удара. Телефонный аппарат тонко запищал. Шмелев вытащил трубку из твердой руки связиста, стараясь не смотреть на его лицо.
— Сергей, я ничего не слышу, — говорил в трубку Обушенко.
— Подожди, — сказал Шмелев. — Еще восемь минут осталось.
Джабаров подполз к связисту, поволок его в сторону.
— Сергей, почему молчишь? Что у тебя стряслось?
— Небольшая заминка. Теперь уже все в порядке. — Шмелев говорил это, а мутные, остановившиеся глаза связиста стояли перед его глазами.
— Видишь что-нибудь? — спрашивал Обушенко.
— Рано же еще. Потерпи. Семь минут в резерве. У тебя связь с ними есть?
— Потянули нитку. И молчат. Ох, Сергей, чует мое сердце...
Шмелев провел рукавицей перед глазами.
— Оставь психологию. — Тусклые глаза мертвого все еще стояли перед ним, он разозлился и стал кричать в трубку: — Возьми себя в руки. Не валяй дурака! — Застывшие мертвые глаза медленно, будто нехотя, погасли и больше не возвращались.
— Зачем кричишь? Я с тобой на откровенность. Чует мое сердце.
Шмелев положил трубку, приподнялся на локтях. Синяя мгла висела над озером, и лед казался синим. Ракеты рассекали плотный синий мрак над деревней, а левее ее, куда смотрел Шмелев, ракет почти не было. Но они должны были загореться там, когда пройдут оставшиеся семь или шесть минут.
Часто дыша, Плотников упал рядом.
— Там генерал. Будешь говорить с ним?
Шмелев вскочил и побежал по синему льду. Он бежал и чувствовал, как согревается на бегу. Пулемет выпустил наугад длинную очередь, и она прошла далеко в стороне. Командующий армией был на приеме.
— Говорит первый. Где Клюев?
— Докладывает Шмелев. Клюев ушел вперед.
— Доложите обстановку. Только не вздумайте докладывать, что вы все еще лежите там же.
— Докладываю, товарищ первый. Мы идем вперед. Мне трудно передать открытым текстом. Я иду здесь, а Клюев идет там. Вы понимаете меня? Здесь и там. Я и Клюев. Мы идем вместе. Он ближе к вам. Он там, а я здесь. Как поняли меня? Перехожу на прием.
— Я — Марс. Беру перерыв одну минуту. Буду смотреть на карте. Стойте на приеме.
— Стою на приеме.
Этот план предложил Клюев. Неподалеку от Устрикова в озеро впадала речка Псижа с невысокими обрывистыми берегами. Клюев решил использовать это естественное укрытие и предложил послать роту автоматчиков в обход, чтобы обойти Устриково с фланга и нанести по деревне одновременный двойной удар — со льда и со стороны Псижи.
Фронтальная атака не удалась, значит, необходим маневр. Ничего другого на плоском ледяном поле нельзя было придумать.
Двадцать минут назад связные вернулись и доложили, что роте удалось скрытно войти в устье Псижи, однако глубокий снег задерживает продвижение. Теперь оставалось только ждать сигнала — три красные и три зеленые ракеты, — который должен был поступить оттуда, как только рота, пошедшая в обход, достигнет рубежа атаки.
Шмелев сел на лед и смотрел туда. Черно-синяя полоса берега разделяла лед и небо.
В трубке зазвучал голос командующего.
— Я — Марс. Понял вашу идею. Придумано неплохо. Буду ждать результата. И учтите, Шмелев, я помню все, что вы мне сказали. Я буду помнить до тех пор, пока вы не возьмете берег.
— Понял вас. Разрешите взять перерыв?
Шмелев еще держал трубку в руках, когда влево от Устрикова, за берегом, приглушенно и далеко заговорили пулеметы.
— Ракеты! — крикнул он, бросая трубку.
— Где стреляют? — удивленно сказал Плотников. — Им еще метров пятьсот до исходного...
За черным срезом берега начали быстро взлетать ракеты: одна, три, пять, десятки ракет — желтые, зеленые, синие — и ни одной красной. Они поднимались и сходились в одной точке — словно яркий полосатый шатер повис там, за берегом.
Шмелев уже бежал по льду. На секунду ему послышалось, что стрельба утихает, но трескотня пулеметов стала еще громче, и, заглушая пулеметы, гулко заработала автоматическая пушка.
Он упал грудью на телефон и закричал:
— Обушенко, Обушенко. Где ты?
— Чего орешь? И так слышу, — ответил Обушенко. — Хана!
— Что там? Ты ближе. Что ты видишь?
А полосатый разноцветный шатер стоял за черным срезом берега, и пулеметы били без устали. Шмелев бросил трубку и побежал. Огненный шатер прыгал перед глазами, отблески ракет ложились на лед. Связные с трудом поспевали за ним. Он услышал далекий тоскующий голос и побежал еще быстрее, чтобы убежать от этого исступленного заунывного зова, а голос преследовал его по пятам и сулил беду.
...Мой любимый, возлюбленный мой, сердце мое не слышит тебя, сердце мое раскрылось для слез! Много людей на земле, но ты один среди всех, и никто мне не нужен, ты, только ты, мой любимый, один среди всех. Много людей на земле, и брат разлучился с братом, сын — с отцом, жена — с мужем, и я — с тобой; оттого и плачет земля и сердце раскрылось для боли. Много людей на земле, но земля огнем перевита, и падают наземь живые один за другим, как снопы: ведь земля огнем перевита, но только не падай ты, мой любимый, один среди всех. Лучше сама я пойду и лягу, телом своим закрою, только не падай ты. Услышь, как стучит и тоскует сердце мое. Хочешь, лягу с тобой на землю сырую, на холодный лед, согрею тебя своим одиноким телом, лишь бы рядом с тобой, потому что щеки мои пожелтели, грудь моя высохла, и сердце открыто для слез, и тело мое одинокое ждет не дождется тебя. Как мне тяжко, сказать не могу. Вот вчера я упала прямо у станка. Мне почудилось вдруг, что тебя не стало. Сердце зашлось, так и бухнулась на пол прямо у станка. Подруги сбежались, мастер пришел, а я ничего не вижу, потому что вдруг увидела, как ты бежишь по лесу среди сосен, падаешь в снег. Мне воду подают, а я ничего не слышу и тебя зову, а сердце плачет. Сегодня у меня отгул, занялась стиркой, а сердце плачет и ноет, и завтра то же, пока ты не услышишь меня, не придешь ко мне, не укроешь меня своим телом. Земля огнем перевита, и падают наземь живые, но только не падай ты, тогда и мне не подняться. Много людей на земле, но ты один среди всех, сердце раскрылось для боли, одинокое сердце мое!..
Шмелев резко остановился. Полосатый шатер над Псижей поредел, стал медленно опадать и, наконец, погас. Стрельба резко оборвалась. Нездешний голос умолк в отдалении.
Обушенко сидел на льду, зажав автомат меж колен. В руках у него была фляга.
— Слышал, как накрыли? Засада была. — Голос его оглушительно прозвучал в наступившей тишине. — Хочешь? Пей! Есть за что.
— Нас бьют по частям, — зло сказал Шмелев. — Где Павел? Дай!
Обушенко выругался, закинул голову назад и стал пить большими судорожными глотками. Пулеметы на берегу снова открыли огонь.
— Дай!
Обушенко послушно протянул флягу. Шмелев сделал глоток и прицепил флягу к поясу.
— А вот и сам папа, — сказал Обушенко и снова длинно выругался.
Клюев двигался странными, неровными толчками, часто оглядываясь и поворачиваясь всем телом. Он подбежал к ним и остановился, но Шмелев мог бы поручиться, что он не видит их. Лицо его было белым, ни кровинки. Даже в густом синем мраке было видно, какой он бледный.
