— Н-да, — неопределенно протянул Ключарев, — механизаторы…
Павел словно только и ждал этого насмешливого голоса.
— Нет, как же так можно! — встрепенулся он. — Дают человеку прекрасную новую машину, а ему наплевать, стоит она или идет! Если это не твое дело, не любишь, так и не берись! — Его большие влажные глаза сердито заблестели. Даже голос стал резче.
— А я и не знал, что ты понимаешь в технике. Думал, потомственный комсомольский работник.
— Нет, я тракторист. — Павел с сожалением посмотрел на свои руки. — Началась война, в армию меня еще не брали, мал был, эвакуировался на Волгу, и там, в колхозе, доверили нам, ребятам, машины. Хочешь — учись на них, хочешь — паши. Между прочим, поломок мало было. А ведь ни инструкторов тогда, ни инспекторов по качеству. Днем бомбят, ночью пашем. Кругом темно, вдалеке Сталинград горит — словно и есть ты на свете один со своим трактором; разговариваешь с ним, песни ему поешь…
Павел рассказывал спокойно, даже чуть мечтательно, добрыми глазами вглядываясь в трудную юность.
«Нет, недаром люблю я этого парня», — подумал вдруг Ключарев..
— Слушай, Павел, а почему бы тебе опять по специальности не работать? Ты ведь любишь машины? Ну, скажем, в МТС. Или райкомовского портфеля жалко? Так у тебя еще не ушло время и инженером стать…
— Федор Адрианович! — с внезапным отчаянием воскликнул Горбань. — Ну, зачем вы мне это говорите?! Разве я сам бы не хотел?
Ключарев нахмурился.
История Павла Горбаня была на первый взгляд естественна и даже якобы знаменовала рост человека.
В армии его выбрали комсоргом роты, потом секретарем бюро. Он выполнял свои обязанности честно, старательно, как и на всякой другой работе. При демобилизации ему дали отличную характеристику, и когда он пришел с ней в обком комсомола, там, заглянув в анкету, обрадовались:
— Вот, вот, нам как раз и нужны такие работники!
От его робких возражений отмахнулись, как от ребяческого лепета.
— Дорогой товарищ, — сухо сказали ему в отделе кадров. — Мало ли кто чего хочет? Существует комсомольская дисциплина.
— Ну и как? — спросил Ключарев, барабаня пальцами по колену.
— Да вот так, — невесело усмехнулся Павел. — Кончил годичную политшколу. Теперь только из района в район и перебрасывают.
Ключарев вспомнил, как сам уже не раз поговаривал, что нужен ему в Глубынь-Городок совсем другой комсомольский вожак, потупился и промолчал.
Сельсовет, где проводились обычно собрания, стоял на отшибе, у дороги, и был сейчас тих, пуст, хотя комсомольцам надлежало собраться уже час назад.
Ключарев с Павлом обошли дом вокруг, заглядывая в окна, и долго барабанили, пока на стук не выглянула истрепанная голова. Нет, никто сюда не приходил. Дмитро Мышняк? А где ж ему быть? Дома, конечно.
Шофер Саша повел машину по узкой улочке, а потом напрямик, по бугристому лугу. «Победка» плелась почти как живое существо, шагом, переступая всеми своими четырьмя колесами с кочки на кочку.
Дверь отворила старуха, мать Мышняка, в льняной белой юбке и накинутом на плечи кожушке. Дмитро долго обувался в темной боковушке, потом вошел, засветил жестяную лампочку вроде ореховой скорлупки — и из полумрака выплыли киот, обвешанный вышитыми рушниками, календарь с красочной картинкой, мохнатые комнатные цветы на низких подоконниках…
Ключарева заспанный Мышняк, кажется, так и не разглядел в полумраке, а Горбань выступил вперед и присел с ним рядом на лавку, где лежала гитара. («Он ведь и гармонист», — мельком вспомнил Ключарев.)
— Сорвалось собрание? — сказал Павел, отодвигая жалобно зазвеневшую гитару.
— Сорвалось, — согласился Мышняк, глядя себе под ноги.
— В воскресенье тоже сорвалось, — безмятежно констатировал Павел. — Понемногу вообще отвыкнут приходить. Будет не организация, а кустари-одиночки. Одного Мышняк поймает, побеседует. Потом другого. А вместе так и не встретятся… Как у вас с кормами? — помолчав, спросил он.
— Хорошо…
— Сколько сена заготовлено?
Мышняк ответил.
— А комсомольских групп по бригадам до сих пор нет? Ведь мы говорили, Дмитро, об этом, помнишь?
— Помню, — неохотно уронил тот.
При первых же словах Горбаня лицо у него стало такое же удрученное, виноватое, как и у самого Павла в райкоме комсомола.
«Да ведь это какой-то круговой покор получается, — невольно подумал Ключарев. — Я «прорабатываю» Павла, Павел — Мышняка, Мышняк — своих комсомольцев…»
Он незаметно вышел и уже в машине несколько раз посигналил: чем скорее кончится такой разговор, тем лучше!
Нет, он и сейчас не чувствовал против Павла никакого раздражения: комсомольская и партийная работа требует не одной честности, не только старания, но и таланта. Если его нет, человек бредет как слепой от директивы к директиве и понемногу привыкает думать предписаниями, видеть не людей, а их анкеты…
«Ну, нет, Павел, с тобой так не получится, уж я об этом позабочусь!» — упрямо пообещал вдруг сам себе Ключарев.
Было совсем уже темно, когда Ключарев решил заняться своим последним делом в Лучесах: поговорить с Антониной Андреевной об этих — черт их возьми совсем! — ульях. Машину он оставил в сельсовете и пошел один, напрямик, через кочковатый лужок, от которого тянуло сырым туманом. Он шел легко, не спотыкаясь, дышал глубоко и радостно. Бывают такие ночи в тридцать семь лет!
Удивительно просторной кажется земля. Зарево восходящей луны, как большой костер, занималось над дальним лесом.
На Ключарева нашла та минута, когда хотелось отойти от ежедневных дел, всмотреться пристально в собственную жизнь и подумать о ней. Он прожил в Глубынь-Городке пять лет, знал здесь все дороги и любой хутор. Не было дома, где не нашелся бы ему кров в трудную минуту. Но иногда, как в ту ночь в Большанах, которую и он и Блищук провели одинаково в горькой бессоннице, или как сейчас после разговора с Павлом, ему тоже хотелось услышать рядом с собой чей-то умный дружеский голос, почувствовать руку старшего товарища.
Когда он приезжал в область, его обласкивали и смотрели несколько завистливо («Лучший район! И как это им удается!»), от его слов просто отмахивались рукой:
— Ну, браток, твои трудности еще с хлебом съесть!
Все чаще и чаще вспоминался Ключареву Лобко; даже его смешная песенка «Соловей кукушечку долбанул в макушечку…» вызывала в нем теперь запоздалую благодарную нежность…
Когда Ключарев подошел к больнице, начало накрапывать. Ни дуновения, ни шороха; деревья и травы жадно ловили пыльными листьями тяжелые, как ртуть, дождинки.
— Не поздно? — спросил Ключарев, переступая порог.
— Нет, ничего, — сдержанно отозвалась Антонина.
Он накинул халат, на цыпочках прошел по палатам.
Антонина держала в руках лампу, и в этом колеблющемся свете четкая линия ее носа, лба и подбородка была словно обведена бронзовой чертой. «Загорела», — мелькнуло у Ключарева.
«А ему трудно идти на цыпочках с больной-то ногой», — подумала Антонина.
Ключарев поискал пыль на белых шкафах с инструментарием. Потом они пошли на кухню: алюминиевые кастрюли, прикрытые марлей, разливательная ложка на гвозде — все было по-домашнему уютным, обжитым.
Ключарев вдруг вспомнил, что как уехал с полудня, так и не ел еще ни крошки.
— А чайком меня нельзя напоить, Антонина Андреевна? — виноватым шепотом спросил он, оглядываясь, как заговорщик. — Нет, я на больничные рационы не покушаюсь, я только стакан…
Она без улыбки налила чайник, подложила несколько поленьев в плиту. Ключарев присел на корточки, нащипал лучин для растопки. То ли он отвык от этой простой домашней работы и сами руки соскучились по ней, то ли после тревожного дня каждому человеку надо немного тишины… Стало слышно, как шевелятся и бормочут за открытым окном травы, как шуршит берестой огонек…
Антонина Андреевна зачерпнула колодезной воды из ведра, полила ему на руки. Они вытерлись одним полотенцем.
— Это примета — поругаемся с вами, — хитро сказал Ключарев.
Антонина слегка пожала плечами.
— Ну что ж, пойдемте пить чай.
Она не слишком была ему рада, не скрывала этого и держалась замкнуто, хотя в глубине души сознавала, что все это не очень справедливо с таким человеком, как Ключарев. Гордость, щепетильность не позволяли ей держаться с ним дружески, запросто, может быть потому, что он был начальством и для нее.
— Какой у вас вкусный мед! — сказал Ключарев, болтая ложечкой, и вдруг помрачнел.
Антонина не заметила этого. Она вдруг улыбнулась, первый раз за весь вечер.
— Правда? — спросила она и подсела поближе. Лицо ее вдруг преобразилось, словно его осветили изнутри, и, досадуя сам на себя, Ключарев все-таки не мог отвести от нее глаз.
