Мать почуяла его первая: медлительная дверь заворожила. Узнала сразу, хоть и стоял он в двери против заката, темный, черный. Поднялась, качнулась за столом, как с ней бывало и в беде и в счастье, выражая себя не суетным бабьим словом или криком, а певучим, животным каким-то движением всего тела — от маленькой ступни до стянутых пучком русых волос. Даже горло ей перехватило, сбился звук, только и достало, что на короткое хриплое:
— Сын! Сын… — Вздохнув и сжав правой рукой запястье больной левой, повторила: — Сын приехал.
Всякий тут знал Сергея сызмальства, впервые увидел его только баянист, новый завклубом. Оставив поющих — их песня уже и так споткнулась, он заиграл турецкий марш, показывая, что не лыком шит и знает, кому что положено. Бодрые эти звуки Сергей принял как помеху и, пожалуй, как насмешку; о баянисте он был наслышан от сестры, она оживилась с появлением в селе нового лица, хвалила его, но скоро начала хаять.
— Ну-ка помолчи! — Сергей с угрозой протянул руку к баяну и вдруг его осенило: — Об Зинке думать забудь… Много вас тут охотников! Я тебе за сестру голову оторву!
Баянист встал — высокий, в потертом пиджаке синего вельвета, с бантом на груди, сказал с достоинством:
— Вашей Зинаиде укротитель тигров нужен или беглый каторжник.
— А ты — интеллигенция! — возрадовался Сергей. — Ты себе цену знаешь. Ты клавишей закрылся… Тебя, тунеядца, не укусишь.
Самому муторно сделалось, что цепляется к баянисту; с тем ли он сюда шел? Странно, что людей мало, стол небогатый, будто не свадьба, а посиделки с пивом, и мать не в белом, на ней голубая строгая блузка навыпуск, с частыми пуговками под самый подбородок, и лицо кажется меньше и темнее прежнего от жаркого, нынешнего солнца, чистое до блеска, каким, помнится, было и страшное лицо Братенкова на крещенье, под закатным красным солнцем. Мать уже встала между баянистом и сыном, — забрала из его рук пыльный веник, за руку повела к столу.
— Вспомнил, вспомнил про меня, Сереженька, — радовалась она, и нисколько ее не пугало, что сын выпил: этого за ним не водилось, а случиться может со всяким.
Мать на каблуках, в старомодных туфлях, надеваемых так редко, что они и переживут ее; она в них повыше, по плечо сыну, и шаг ее непривычно громкий, не так, как всю жизнь, то босая, то в чулках, то в разбитых валенках, будто не ходит — шастает беззвучно, шелестит ступней по полу.
Сергей недоуменно огляделся, то ли покивал односельчанам, то ли посетовал на крайнюю, скупую бедность свадьбы: Нюшкиного пива вдосталь, а вина мало, и закуска рядовая: соленые рыжики, огурцы, квашеная, пестрая от моркови капуста, яйца, сало, холодец… Воровская свадьба, хоть и на людях, а воровская, тайная.
— А жених где? — спросил Сергей.
— У меня женихов — полдеревни, Сереженька. — Мать, может, и поняла, куда он метит, но виду не показала, улыбнулась сухим ртом, на миг подобрала нижнюю губу, будто прикусила изнутри. — Хороши женихи, одна беда — с войны не пришли. Там наши женихи легли.
— Твой пришел! — ломился напрямик сын.
— Пришел, а и его война взяла… Не помнишь?
— Не взяла: к тебе пришел.
— Был… — сказала опустошенно, будто не о муже и не о мужике, о самой жизни. И заговорила торопливо, чтобы повернуть и сына к другому: — У меня председатель в гостях сидел… Перед тобой ушел. Тут и сидел, где ты сидишь… Не встретились вы?
— Это место жениха! — Сергей приподнялся со стула, показывая, что готов уступить, и оседая обратно. — Здесь ни сыну, ни председателю не положено — же-ни-ху!
— Ты сам вспомнил, Сережа? Про меня-то сам вспомнил? — спросила ласково, прощая нетрезвую болтовню.
Сергей тяжело посмотрел в лицо матери, в отцветающие ее голубые и серые глаза и как немой упрек принял нежную соразмерность и доброту ее лица. Сказал со значением, чтобы мать поняла, перестала увиливать:
— Сам я чурбан, ничего не вспомню. Зинка надоумила.
— А ее нет, — тихо отозвалась Евдокия. — Спряталась. Все воюет против меня, а кто ее гонит? Места всем хватит.
Сергей сощурился, погрозил пальцем.
— Зинаида принципиальная, не хочет в грязи копошиться.
Молодуха, одна из доярок, крикнула весело:
— Будет тебе грозиться, Серега. Не больно мы тебя с Зинкой напугались. Выпей с нами.
— Меня Николай с машиной ждет, — ответил он важно.
— Зови и его, мужики у нас в дефиците!..
Улизнул куда-то Братенков, может, в окошко приметил, что сын приехал, но ничего, Сергей подождет, перехитрит его.
— Не пей, Сережа, — чуть слышно попросила мать, осмелела, на миг положила жесткую, будто костяную руку на руку сына. — Чуяла, что придешь, не забудешь меня… Не пей, ты ж не любишь вина.
— Выпью! И пива Нюшкиного выпью, и чего покрепче. Зря, что ли, твой гонял сегодня «газик» в район? — Пусть знают, что они у него как на ладони. — Я в своей избе, не чужой, спать тут лягу. Захочу — жить тут буду.
Опершись руками о стол, он озирал отчий дом и вдруг на краю стола, за тучной фигурой агронома приметил обидчика. Братенков сидел неуверенно, то ли только что шмыгнул в избу и не занял еще всего табурета, то ли собрался улизнуть. Лицо, наклоненное книзу, глаза уставил в клеенку, постукивает по столу мундштуком.
Сергей поднялся, уже он видел в избе одного Братенкова.
— Так дело не пойдет: гляди, жених-то куда забежал? Твое место вона где! Ты сядь, а я полюбуюсь!
Братенков не вставал. Что-то сказал агроному, не повернув головы, только дрогнули ноздри и мундштук перестал отбивать дробь.
Сергей выбрался из-за стола, шел на него.
— Вырядился! Видали? Меня, значит, испугался? Такая твоя любовь — крадучись!
Братенков выпрямился, смотрел на Сергея без опасения и без ненависти. Пиджак на нем узковат, серые вислые лацканы как острые крылышки, вынесенные зачем-то из-за спины вперед, кремовая рубаха великовата и в вороте и в съехавших на ладонь рукавах, а галстук узенький, какие только на довоенных фотографиях увидишь.
— Где же дружки? — куражился Сергей. — Жених с дефектом, на ногах устоит ли?
Медленно поднялся Братенков навстречу, еще шаг — и беда, беда, хоть и неравны силы, а беда.
И тут-то послышался сильный, любящий голос:
— Константин Афанасьевич! Правду сын говорит: идите сюда. Ко мне идите.
Стихло все: только хрипящее дыхание Сергея, будто бежал он сюда от самого города, и сухой, размеренный скрип протеза. Братенков подошел и встал справа от Евдокии, ни на кого не смотрел, готовый снести все, если она того хочет. Темнело, в избе клубился розовый, тусклый туман, коротко застонал поставленный на пол баян.
— Темно как, — сказала мать. Она коснулась ладонью дрожащей, упирающейся в стол руки Братенкова. — Зажгите, кому ближе.
Зажег баянист. Он меньше других понимал, что происходит, подмигнул Сергею и бодро потер руки, приглашая к делу.
Евдокия спросила:
— Что ж никто «горько» не крикнет?
Люди не готовы были к этому, хотя спросила она непреклонно и твердо, а не шутки ради.
— Горько! — крикнул, куражась, Сергей.
Мать повернулась к Братенкову, а он потерялся, выронил из кулака на пол мундштук и поглядел вслед, не зная, нагнуться или повременить.
— Поцелуйте меня, Константин! Выходит, судьба нам… — И продолжала внятно, обдуманно, любя и жалея сухонького, тихого человека, стоявшего рядом с ней: — Бедный, измученный. Я-то куда глядела, дура старая!
— Вы не старая, Евдокия Ивановна. И молодые такими не бывают…
Говорил еще не ей, а в стол, в порожнюю, поставленную для Сергея тарелку, немилосердно стесняясь.
— Молодая разве ждала бы так долго… Чего я тебя мучила… Чего ради!
Она поцеловала его в рябое лицо и не отпускала, щекой прижалась к жаркой щеке, ладонью накрыла надорванное ухо.
Сергей немо покачивался посреди избы.
— Спасибо, сын надоумил, — сказала мать, но строго, без благодарности. — Погордилась было я, занеслась в мыслях: сын вот вспомнил, приехал. Не велик праздник, матери пятьдесят, а люди пришли, не забыли… Детям не упомнить: своих забот много. — Спросила вдруг строго: — Оля родила?
Сергей помотал головой, слов еще не было.
— Дай ей господь легких родов. Ты ее береги. — И оставила сына, вернулась к Братенкову — памятью, мыслями, нежностью, руками, забывшими о своем безобразии, всем своим измученным и все же живым телом: — Вот кто камень с нас снял: сын! Хватит нам, Константин, прятаться друг от дружки, сын приехал женить нас, чего же и ждать-то. Я для детей старая, а для тебя…
— Евдокия Ивановна! Евдокия Ивановна! — только и бормотал Братенков.
— Евдокия! — поправила его мать. — Дуня!
В избу на рысях ворвалась Зина. Верно, и она доехала по проселку, в кузове, почернела от пыли — темная маска на лбу, на носу и скулах, а от бревенчатого моста бежала. Крикнула, задыхаясь, хватая воздух ярким ртом:
