Подошел к своей мишени. Нагнулся. Пули должны быть здесь, в центре, где цифра 10.
Но пуль не было. Алексей не поверил. Присел на корточки. Начал шарить пальцем, искать дырочек.
Их не было. Не было ни в десятке, ни в девятке, ни вообще на мишени. Только в левом углу о самый край щита, словно надеваясь над стрелком, косо зацепилась одинокая круглая дырочка. Он еще не верил в катастрофу. Этого не может быть! К той ли мишени он подошел? Да что же это такое?!
— Ну как успехи, товарищ Гайдаш?
Он вздрогнул. Над ним наклонялись командир роты и командир взвода.
Он смущенно развел руками.
Угарный окинул его беглым взглядом.
— Да. Неважно... — пробурчал он.
— Ничего, ничего! — весело сказал Гайдашу комроты. — Еще подучитесь. Целый год впереди.
«Что он утешает меня как маленького? — озлился Гайдаш. — Зачем нянчатся с ним? Он не ребенок. Что-то произошло с винтовкой. Не может быть, чтобы он не попал. Этого просто не может быть».
— Позвольте мне... — обратился он к комроты, и голос его задрожал. — Позвольте еще раз стрелять... Я сам не пойму... Я уверен, это — ошибка...
Зубакин посмотрел на него и засмеялся.
— Разобрало? Отличным стрелком будете. Хорошо, еще три патрона.
Зубакин каждому предсказывал, что он станет отличным стрелком. Он делал это искренне — почему бы и не стать каждому отличным стрелком? Это дело казалось ему таким простым и естественным.
Он сам лег рядом с Гайдашем и наблюдал за его стрельбой. Алексей собрал все силы, всю волю, всю злость — все это он вкладывал в выстрел. «Я покажу еще, — думал он лихорадочно... — Я покажу». Он долго целился, вспоминал все советы командиров, приникал ступнями к земле, распластывался весь, затаив дыхание, и резко, мужественно, сильно (он отмечал все это про себя) нажимал на спуск. Теперь — все пули в яблочке. Впрочем, на этот раз приходилось убеждать себя в этом. Нетерпеливо поднялся.
Зубакин покачал головой.
— Не к чему идти смотреть мишень. Вы дергаете крючок. Слишком дергаете. Пули уходят в небо. Все небо, товарищ Гайдаш, продырявили. Надо нажимать на спусковой крючок плавно, так, чтоб выстрел получался сам собой. Но ничего, — добавил и взглянул в потемневшее лицо Алеши, — ничего. Потренируетесь... Победите в себе «дергуна», станете отличным стрелком.
Алексей тихо побрел в тыл, туда, где около Гущина толпились отстрелявшие бойцы. Веселый смех и шумные разговоры стояли тут.
— Подвела Верка, подлюга! — весело жаловался Рунич и бил ладонью по ложу винтовки, словно она была виновата в том, что он плохо стрелял.
Сташевский, который стрелял (и отлично!) из винтовки Рунича, поддразнивал его:
— Твоя Верка сегодня тебе со мной изменила. Девки, они такие. Им чужой мужик слаще.
Алексей молча дождался очереди, взял протирку, смазал канал ствола щелочным маслом; Гущин вопросительно посмотрел на него: «Ну, как?» — он махнул в ответ рукой и побрел прочь.
Он лег на землю и винтовку положил рядом. Вокруг еще трещали выстрелы, — они казались нелепыми на мирном задумчивом фоне гор.
«Сегодня горы — зеленовато-серые», — заметил Алеша. Он старался совсем забыть о стрельбе. И город внизу зеленовато-серый. И армянский католический собор, возвышающийся на холме над городом, тоже сегодня зеленовато-серый. Он сложен из неотесанного камня, камень брали тут же в горах. Алеше показалось, что это и не собор вовсе, а просто скала, сорвавшаяся во время обвала и застрявшая на холме. Унылая архитектура собора, узкие окна и башенки сливались с зеленовато-серыми горами, скалами и расщелинами в них. Скучный собор! Скучны сегодня и горы! Алеша перевел глаза на кладбище, оно рядом. Оно без оград, без зелени. «Мертвецы не нуждаются в роскоши», — усмехнулся Алеша. Это правильно. Вразброс лежат голые, плоские камни, тоже зеленовато-серые и скучные сегодня. Когда-то Мотя боялся умереть здесь; скучно будет лежать на таком кладбище. «Все равно, — подумал Алеша, — все равно, где ни лежать!» Он вытягивается на земле. Покой, сонное оцепенение нисходят на него. Уснуть бы! Рядом трещат выстрелы. Кто-то стреляет, нетерпеливо щелкает затвором, вероятно волнуется, надеется, мечтает попасть в десятку. Смешно!
Он горько смеется. Как глупо, что он принимает все это близко к сердцу. Даже твое отличное сердце, Гайдаш, не выдержит. Береги себя! Беречь. Зачем? Кому ты нужен? Кто ждет от тебя дел и подвигов: каких?
— Вам надо тренироваться в стрельбе! — сказал комроты.
Какое отвратительное слово «тренировка».
Нет, стрелком уж, видно, ему не быть! Сразу опротивело все: и винтовка, и стрельбище, и сигнал трубы, который звучал когда-то так боево и воинственно. Кончено! Еще с одним кончено. Нет, он не станет тренироваться. Не вышло, — ну, значит, и не вышло. Еще одно не вышло. Что остается? А, все равно!
Но тренироваться он действительно не будет. Уж он знает себя. Если ему сразу не удается дело, — он возненавидит его и бросит. Почему? Он не хочет быть смешным. Вот из-за этого он и не научился бегать на коньках. Если б удалось сразу отлично побежать по льду — он бы стал целыми днями бегать. А падать, разбивать нос для смеха зрителей — нет, спасибо! Он не Дымшиц. Из всех идиотов самые смешные — старательные идиоты, те, что расшибают лбы в молитве.
И тогда все стало ему безразличным. Хороший он или плохой, любят ли его, или не любят, хвалят или ругают — все равно, все равно.
Странное оцепенение охватило его. Он двигался, жил, ел, стрелял, падал и подымался, нес караульную службу и чистил картошку на кухне, вскакивал по тревоге, хватал оружие, торопился, даже нервничал, — и все это как во сне: машинально и бессознательно.
Он опустился, стал небрежен в одежде; брюки продрались на коленках, он так и не зачинил их. Рубаха пропиталась ружейным маслом, на шлеме не хватало пуговицы. Только винтовку чистил по-прежнему тщательно, но и то скорее по привычке и из страха, чем из любви.
Он сидел теперь на занятиях молчаливый и рассеянный, словно отсутствующий, смотрел в окно и ничего не видел там: ни гор, ни неба, ни артиллерийских складов; иногда его удивленно окликал командир взвода:
— Вы спите, Гайдаш?
Он вскакивал, испуганный, точно проснувшись, торопливо моргал ресницами.
— Вы спали?
— Нет,
— Что же вы делали?
Вот этого он не знал. О чем он думал? И думал ли? Нет, просто сидел, чуть сгорбившись, положив руки между колен, в странном оцепенении, похожем и не похожем на дремоту.
В строю он шагал в ногу с товарищами, делал повороты, автоматически выполнял команды. Но был он не здесь, и сам не знал, где был. «Уже декабрь... — думал он, заряжая винтовку. Он только отмечал то, что видел. — Выпал снег... Мокрый... Прошел командир роты... Сейчас скомандуют: «Взвод, смирно!»... Еще год... Целый год еще... Да... Что же? Ну, ничего». Вот... Вот именно... Да...»
Однажды на тактическом учении он был дозорным. Командир отделения указал ему сектор — справа магометанское кладбище, слева Сахарная Головка, — он показал раз, другой и третий, а Гайдаш все молчал. Наконец, Гущин спросил подозрительно:
— Вам понятно?
Гайдаш пожал плечами.
— Ну, идите, — вздохнул Гущин. Он давно уже устал «болеть сердцем» за этого непонятного ему человека.
Гайдаш лениво побрел на кладбище. Винтовка болталась на ремне за плечом. Надо было снять ее, нести в руке, но это показалось Алеше и тяжелым и скучным, и главное никому-никому не нужным. Он был между разбросанными там и сям могильными плитами. Мокрый снег падал и таял на них (мокрые и скользкие камни — вот все, что осталось на память о человеке! Как его звали? Зачем он жил? Что сделал?). Алексей ступал по камням, не разбирая дороги. Стало жарко, — он сиял шлем и подставил снегу голову.
Замечательно ощущать, как тают снежинки на теплой коже. Скоро все лицо Алеши было мокрым, словно он плакал. А он был счастлив, единственный раз за последнее время. Все забылось — и разведка, и комвзвода Угарный, и винтовка за плечом. Только щекочущие снежинки на лице да ветер с гор, прохладный и ласковый.
Вдруг над его ухом раздалось резкое:
— Гайдаш!
Он вздрогнул. Около него стоял запыхавшийся командир взвода Угарный. На лице командира вспыхивали багряные пятна гнева.
— Вы что делаете, Гайдаш?
— Я? — В самом деле, что он делает? Он идет. Его куда-то послали. Что-то надо было делать, он забыл. Он оглянулся. Кладбище осталось сзади. Он брел по горной тропинке. Зачем? — Я — дозорный, — наконец, вспомнил он.
— Дозорный? — расхохотался командир. — Ну и что же вы обнаружили?
Гайдаш удивленно посмотрел на него и вдруг прищурился.
— А я обнаружил, товарищ командир, что снежинки отлично тают на коже. А вы что ж думали? Я увижу противника? Хотел бы, да...
— Вы прошли две засады, товарищ дозорный, — насмешливо перебил Угарный. — Из вас вышел бы отличный Дон Кихот, бледный рыцарь, бестелесный, неуязвимый для пуль. Весь взвод хохочет над вами. Винтовка болтается за плечом, ленивая поступь. Прогуливаться на Невский вышли, дозорный? Стыдно.
