Безуглого радовала суровая правдивость высказывания коммунистов. Он всегда был сторонником самой строгой самокритики.
Безуглый знал огромное значение хлебозаготовок. Они были первым звеном планового товарообмена между городом и деревней. Они должны были подчинить интересам страны стихию хищной личной наживы. Он поэтому решительно не согласился с предложением председателя прекратить прения. Совещание кончилось на другой день к вечеру.
* * *
Управляющий рудником Замбржицкий до революции жил в Петербурге. В Лондоне он только кончил университет. Замбржицкий принадлежал к российской социал-демократической партии меньшевиков, сидел в «Крестах» и отбыл три года административной ссылки в Туруханском крае. Из России бежал в сентябре семнадцатого года.
Замбржицкому надо было увидеться с Безуглым. Управляющий беспокоился за судьбу своих закупок хлеба в Белых Ключах. Они встретились у дверей райисполкома, куда Безуглый зашел после совещания. Замбржицкий пригласил коммуниста в контору концессии. Деловой разговор иссяк быстро и благополучно.
Замбржицкий предложил Безуглому перейти к нему в кабинет. Горничная подала кофе, фрукты, сигары.
— Вы помните, Иван Федорович, анекдот о большевике и меньшевике, которых жандарм вел вешать и которые спорили так, что забыли убежать в то время, когда палач уснул по дороге к виселице? Жандарм спросонок даже веревки перепутал и повесил меньшевика на большую, а большевика — на маленькую.
Безуглый засмеялся и ответил вопросом:
— Вы разве меньшевик?
Замбржицкий долго раскуривал сигару.
— Нет, я — теперь просто я, свободная, критически мыслящая личность, а общество — лес, в который ваш покорный слуга ходит на охоту.
Безуглый отказался от сигары.
— Мне, Иван Федорович, надоели мои англичане, очень они узкие и ограниченные люди. Немцами про них хорошо сказано.
Замбржицкий пододвинул Безуглому чашку кофе.
— Один англичанин — ограниченность, два англичанина — острая ограниченность, три англичанина — мировое правительство.
Замбржицкий улыбался, блестел золотым клыком.
— Немцы и про русских неплохо говорят. Не угодно ли: один русский гениален, два русских — революция, трое русских — хаос.
Безуглый спросил:
— Вы с этим согласны?
Замбржицкий поперхнулся дымом.
— Мне это просто безразлично.
— Как вас прикажете понимать?
— Я никому не отдаю предпочтения. Я вообще ни во что и ни в кого не верю. Впрочем, вру — верю в силу своих зубов и когтей. Мне безразлично, с кем бороться и кому служить: против русского вместе с англичанами или наоборот, или против них обоих с третьим.
Замбржицкий поднялся, плотно прикрыл дверь.
— Нас никто не слышит. Я спокойно могу говорить, что угодно. Вы мне не страшны, так как у вас нет свидетелей.
Безуглый встал. Замбржицкий усадил его в кресло.
— Не будем ссориться. Я неспроста рассказал вам анекдот о большевике и меньшевике. Мне очень хочется поспорить с вами.
Безуглый неохотно возразил:
— Не вижу в этом смысла.
— Жизнь вообще бессмысленна.
Замбржицкий зачастил, не дожидаясь ответов Безуглого:
— Немцы не совсем неправы, когда обвиняют вас в неумении работать. Недавно я прочел в «Правде»…
Он рассказал о ряде случаев небрежного хранения овощей в магазинах и на складах Москвы.
Бывший меньшевик стоял перед коммунистом, заложив руки в карманы брюк.
— Если вы говорите правду, что в СССР грамотных больше, чем в царской России, то тем хуже для вас. Очень вам трудно будет убедить грамотного крестьянина сдавать государству овощи. Он, практик, прочитав вашу же «Правду», не захочет губить плоды своего тяжелого труда.
Безуглый раскрыл рот. Замбржицкий поднял руки.
— Минуточку терпения. В «Известиях ЦИК СССР» сообщалось, как рабочие одного московского завода выехали на субботник в овощной совхоз. Они очень старались и… выпололи вместе с сорной травой несчастную морковь. Все они оказались потомственными почетными пролетариями, родились и выросли в городе и никогда, естественно, не видели живых овощей на грядках.
Замбржицкий опять поднял руки.
— Я еще не кончил. Вы, большевик, уподобились этим простодушным пролетариям на огороде в своей политике ликвидации классов. Вы дергали без разбора, забывая, что буржуа, — крупный или мелкий, безразлично, — не только эксплуататор, но и организатор. Вы вытесняете теперь капиталистические элементы в деревне, по существу, ничем их не заменив. Бесхозяйственные совхозы и худосочные колхозы, надеюсь, в счет не идут.
Замбржицкий сел.
Безуглый вспомнил совещание по хлебозаготовкам. Рассказы Замбржицкого о порче продуктов можно было бы дополнить докладами уполномоченных. Безуглый сказал:
— Ваши примеры не убедительны. Они говорят только, что мы еще не всегда умеем работать без ошибок. Однако вы ломитесь в открытые ворота. Мы сами критикуем свои недочеты, осуждаем отдельные случаи неумелого хозяйствования, следовательно, у нас достаточно сил, чтобы их устранить. Ничего в этом страшного нет. Вы забываете, что мы учимся. Настоящий ужас, по-моему, начинается там, где люди умеют работать и действительно с большим знанием дела отнимают дно у моря, на осушенной земле сеют пшеницу, а потом бросают ее в… море. Скажите мне, что стоят наши временные неполадки по сравнению с вынужденным организованным уничтожением продуктов в так называемых культурных странах? Если советский крестьянин негодует, и совершенно законно, на наше подчас неумелое обращение с овощами или хлебом, то что должен делать и думать европейский земледелец или американский фермер, глядя, например, на умелое сожжение хлопка?
Замбржицкий оторвался от чашки.
— Кризис — явление временного порядка. Об Америке вы напрасно. Она процветает. Никакого кризиса там не будет даже на самое короткое время.
Безуглый повеселел.
— Может быть, цивилизованные народы и вооружаются временно?
Замбржицкий пожал плечами.
— Разрешите рассказать вам об одной встрече немца с французом, которая произошла вскоре после Версаля в Швейцарии на курорте за чашкой кофе. Беседа двух бывших врагов была напечатана. Они говорили о войне, которая кончилась, и о войне, которая должна начаться.
Безуглый не помнил, когда и где прочел о ней. Может быть, она была измышлена литератором. В ней можно было представлять действующих лиц. Она не утратила бы своего правдоподобия, даже если бы и была выдумана от начала до конца. Безуглый рассказал:
— Немец — старик с оливковой лысиной и со слабыми коленями — говорил своему коллеге, юному, черноволосому, темноглазому французу:
— Война последняя мало чем отличалась от грубых битв варваров.
Безуглый, подражая немцу, покачал головой.
— Зачем эти оглушительные взрывы, раздражающий вой снарядов, неприятный визг пуль? Газ полз по земле, извивался и душил, как грубое животное. Люди умирали в муках.
Безуглый склонился над чашкой.
— Варварство.
Он отхлебнул кофе.
— Война просвященных народов должна быть бесшумной. Ни одного разрушенного здания, ни капли крови, ни одной раздробленной кости. Газ будет благоухать, как летнее утро на цветущем лугу. Авиатор сбросит над вашим Парижем несколько изящных шелковых бомбоньерочек. Они не будут похожи на громыхающие стальные бомбы. Они раскроются тихо, как бутоны.
Безуглый представил, как немец потирал руки.
— Рано утром прямо с постели вы подойдете к раскрытому окну. Воздух покажется вам особенно свежим и бодрящим. Вы даже и не подумаете, что ваше тело всеми своими порами впитывает смертельную отраву. Днем вы неожиданно ослепнете. Вам покажется, что потухло солнце. Отчаянию вашему не будет предела. Зрение через несколько минут вернется. В душе у вас поселятся страх и неуверенность. Вы почувствуете, что находитесь во власти каких-то страшных сил и что бороться с ними вы не в состоянии.
Старик посмотрел на своего собеседника. Француз был бледен. Кофе стыл у него в чашке.
— Вечером вы отправитесь на свидание к своей Жоржетте.
Немец захихикал.
— Вашим объятиям не суждено будет разомкнуться. Вы умрете оба. Весь Париж — мужчины, женщины, дети, старики, старухи, собаки, кошки, лошади — вдруг оцепенеют навеки. Вы понимаете — огромный город, и ни одного живого существа. Умрут деревья, трава и цветы. Они все станут одного цвета — серые. В городе не останется ни зеленых, ни красных крыш, ни пестрых вывесок — все будет только серым.
Француз торопливо заметил:
— Старики и дети не воюют, следовательно, умерщвление их — бессмысленная жестокость.
Немец долго смотрел на него, жуя губами, потом сказал:
— Войну ведет вся нация. Истребление одних только боеспособных мужчин, по-моему, менее справедливо.
