Она прижала к губам фартук, чтобы заглушить рыданья, и махнула Лайне рукой — уходи.
Больше они не разговаривали. Мать не выходила из дому, Лайне не заглядывала к Тииту. Но мать ходила при ней в чулан и скрывалась только от младших. Не сговариваясь с матерью, Лайне часто занимала братишку, и сестренку каким-нибудь делом в саду, в сарае, во дворе.
Так прошло еще три дня. Внезапно налетел холод, пошел дождь с мокрым снегом, приостановилось цветение деревьев и рост трав.
Несмотря на непогоду, в сумерки во дворах, в сараях все еще возились закутанные женщины, подростки — что-то таскали, прятали, закидывали дровами, хламом. Извечный страх за свое добро, страх перед разорением и лишениями владел всеми.
Несколько дней назад Лайне тоже помогала матери прятать кое-что из имущества. Отвалив часть дров от стенки, они зарыли в сарае сундук с одеждой, серебряными подсвечниками и столовыми приборами — приданым Хелве, принадлежавшим еще ее бабке. «Все закапывают, — сказала тогда мать, — и нам надо делать, как все».
Пришла ночь, когда Лайне вспомнила эти слова.
Проснулась она среди ночи, странно. В доме была тишина, тихо было и на улице. Она пробудилась внезапно, тревожно и удивленно. Сердце застучало, зашумело в ушах. Она стала прислушиваться к сердцу и поняла, что его стук отдается каким-то звуком в доме. Это были редкие, глухие удары близко от ее головы. Она приподнялась, слушая, — все стихло. Легла — застучало опять. Звук поднимался от пола и шел к ее изголовью. Лайне встала, накинула платье, вышла в кухню. Тут было необычно холодно, но тихо. Лайне постояла, хотела вернуться, потом пошла в уборную. Выскочив в прихожую, она остановилась — чуть не свалилась в подпол. Люк был открыт. Слабый свет снизу едва обозначал отверстие. В глубине подвала что-то звякнуло и тотчас затихло. Лайне почти легла и, схватившись за крайнюю доску, опустила голову. У задней стенки подвала стояла на коленях мать. В руках у нее была лопата. Горела свеча в бутылке, освещая продолговатую яму, склоненную фигуру матери, отрытую землю и длинный, темный сверток рядом.
Мать спросила:
— Это ты?
Лайне ответила:
— Да, мама.
Ей стало страшно, хотя у нее еще сохранилась детская привычка ничего не бояться, когда мать рядом. Мать повторила растерянно:
— Это ты, дочка? Да, конечно, ты…
— Что ты делаешь, мама? — голос у Лайне дрогнул.
Ей очень хотелось, чтобы мать ответила грубо: «Не видишь, что ли — закапываю добро». Но мать сказала тихо:
— Иди спать, дочка. Если бы я собиралась советоваться, я бы тебя позвала сама.
Лайне вернулась, легла и долго дрожала, не согреваясь. Она прислушивалась беспокойно острым ночным слухом. Вот мать вышла во двор, звякнула лопатой в сарае. Вернулась, закрыла дверь на крюк. Стоит на кухне. Стоит долго, неподвижно. Сняла куртку. Бросила на пол. Села на табуретку. Тихо. Тишина. И вдруг жалобный вой, будто в кухне заскулила собака. Вой оборвался. Снова тихо.
Тихо было в доме несколько дней. Мать молчала. Голова повязана черным платком, едва видно потемневшее лицо, погасшие глаза. Молчала и Лайне.
Только в самом конце войны, через год после того, как погиб отец, Лайне спросила у матери, оставшись с ней вдвоем за столом:
— Мама, кто убил Тиита?
Мать сказала, глядя в тарелку:
— Я не знаю, где Тиит.
Больше о нем не говорили.
Тиит числился среди пропавших без вести.
С тех пор прошло тридцать пять лет. Время закидывало пережитое заботами, радостями, горестями, хлопотами, делами. Но забыть она не могла. Оно было, даже не было, а есть. Может, потому и не забывается, что есть. Лежит там, подо всем, под их жизнью. Только никто не знает, она одна. Тяжело. Но ничего не поправить, не изменить. Теперь уже ничего.
А то, что рассказывают про непослушного сына, — просто сказка. Когда Лайне услышала ее впервые — сердце оборвалось. Страшно стало. А потом узнала — это старая сказка. Очень старая. Древняя.
Дом стоит, как стоял. Как будет стоять еще долго. Одни ушли из дома, другие пришли в дом. Погиб отец, вскоре после войны умерла мать. Уехали сестры. Старшая, Сирья, живет с дочерью в Раквере, нянчит внуков. Марьям, младшая, стала певицей, — солистка хора в Таллине. Брат Микель уехал из Эстонии — он капитан торгового флота.
Лайне приняла в дом мужа — Енсена. Свою старшую она родила еще при матери и назвала в честь ее — Хелве, Потом родилась Пирет, за ней Томас и Майли. Дом опять наполнился. Старшая, Хелве, недавно вышла замуж, уехала в Кохтла-Ярве. Приедет, когда надумает рожать.
Дом принадлежит теперь Лайне. Ей, ее детям. Лайне выплатила Сирье ее долю, Марьям и Микель отказались от дома, от денег.
Дом — ее дом. Ее и Тиита. Только не надо об этом думать. Тяжело об этом думать.
«Наряжайся, милый братик, кас-ке, кас-ке, собирайся живо, братик, кас-ке, кас-ке. Надевай получше платье, кас-ке, кас-ке…»
Это они пели в детстве. Мать учила их разным песенкам. Они все хорошо пели.
Нет, не заснуть ей сегодня. Уже четыре часа.
Лайне поднялась, сложила постель и, взглянув на розовеющее небо, вышла из светелки и осторожно спустилась по лестнице.
В доме было тихо. Обувь стояла двумя рядами в прихожей. Лайне подняла босоножки Пирет и покачала головой — девчонка ходила по траве. Надо поговорить с ней сегодня. Танцы это одно, а ночные прогулки — совсем другое.
И Лайне пошла на кухню сварить себе чашку крепкого кофе.
