Все посмотрели на него, насупившись. Слишком далеко вторгается этот человек в жизнь коммуны. Но это не Дедюлин, этого не вытащишь за ноги.
— Ну и кряжи у вас! Здесь не только три тысячи пудов, здесь десять тысяч излишков! Под суд, под суд вас всех, к чортовой матери! Чего вы смотрели? Ну ладно, дело поправимое. Я уж дал телеграмму, чтоб встречали красный обоз. Я всем на вас указывал: смотрите, коммуна все излишки отдала. Я всех извозчиков в Лесоватке мобилизовал. Давайте, ребята, гармонистов созовем. Песни разучим. Как въезжаем в какое село — песняка. Давайте частушек хлебных насочиняем!.. Ну-ка, ты говорят, гармонист!
Алексей нахмурился.
— У меня гармонь сломана…
— И-и, неужели? Что ж ты раньше не сказал! Да я бы теперь уж ее поправил! Я же гармонии когда-то делал!
Алексей чуть не заплакал с досады и стыда: гармонь была в совершенной исправности.
И вот хмурые, против собственной воли, все восемь кашеедов сидят и поют:
Мужики, бросай гадать,
Надо лошадь запрягать.
Посмотри, мы всем селом
Государству хлеб везем.
Сорокопудов буйно дирижирует, и рыжая голова его пылает на восходящем месяце.
* * *
Все коммунары стояли растерянные, улыбающиеся. Утро — свежее, с ветерком и росой — играло на их лицах. Рыжий хватался за живот и покатывался со смеху.
— Черти, за кого ж вы меня приняли? Ха-ха-ха! А я смотрю: что они частушки, как в церкви поют, на похоронный лад! А им хлеба жалко!
— Да нет…
— Ну, какое там…
— Ладно, ладно, я сразу догадался. Ну чудаки! Вы уж думали, я все дело вам завалил, в гроб вогнал, ограбил… Ух ты, мол, рыжий чорт, вот этим бы вальком от плуга бы тебе по темени… Верно? Верно, ведь?!
— Да что ты…
— Ну как же ты…
— Ах вы, черти, молокососы! Вам воспитания нехватает! Поняли теперь, в чем дело? Я вам расцвет сделаю! Сколько вы потеряли — по спекулятивным ценам — четыреста рублей? Так. Считаем. А вот приезжаем мы завтра на станцию и я заявляю: «Коммуна отдала все! Поддержим коммуну!» Враз местный комсомол организует субботник. И один день работы железнодорожных мастерских покрывает к чортовой матери убыток! Покупай чего хотите: коров — коров, лошадей лошадей! А затем шефство… Да мы трактора добьемся, чорт возьми! Во, брат! И вам радость и государству торжество! Энтузиазм масс не учли, кашееды…
— Ладно, ладно, не сердись, — улыбается сконфуженная Настя.
Да и все сконфузились.
Алексею хочется расцеловать рыжего. Такой он лохматый, приятный, свой…
По селам, по деревням ехал обоз. Впереди на пяти подводах сидели голосистые девки, гармонисты, балалаечники. Настя, Паша, Катерина и Анютка пели звонче всех.
Алексей растягивал гармонь.
* * *
Не прошло недели после красного обоза, как снова примчался на тряской двухколесной таратайке рыжий Сорокопудов.
— Братцы мои! Я снова за хлебом. Дело-то какое! Оказывается, в нашем округе правый уклон практику проделал. Указали уменьшенные контрольные цифры. Вдвое, втрое! Выясняется и большая площадь засева и больший урожай! Я проверял планы в уезде, так в вашей Жуковке скрыто от обложения не больше не меньше как сотенки десятин! Неудобью, пустошью числилась! Показано было, что у вас по двенадцать сажен на едока в поле, а их пятнадцать. Я это дело разберу!
Анютка подошла к нему и попросила взять ее в помощницы.
— Идет. Записывать будешь. Писать умеешь?
— Умею.
— А стрелять умеешь?
— Плохо…
— Пойдем, научу… А то как бы нам где-нибудь по темечку обухом не стукнули.
Анюткино воинственное сердце ликовало. Они пошли к оврагу. Сорокопудов взял газету, сложил вчетверо и красным карандашом нарисовал сердце.
— Ну, давай палить! — Он вынул маузер. — Учись.
Звонкая пуля жадно влепилась в сердце.
Анютка уцепила револьвер. Длинный нос его никак не хотел глядеть прямо, клонился в землю.
— Не годишься ты для маузера, — сокрушенно заключил рыжий, — отстрелишь себе большой палец ноги.
Рука Анютки не подошла и к нагану. Тогда Сорокопудов полез за голенище, вынул браунинг второй номер. Анютка выстрелила. Пуля зарылась в траву. Рыжий совсем опечалился и полез в боковой карман кожаной куртки. Маленький браунинг совсем был незаметен в его широкой руке.
— Ну, уж если этот не по тебе, тогда ты в помощники не годишься.
Анютка целилась со всем вниманием. Выстрел попал в цель — левый край сердца дрогнул от пули. Сорокопудов пришел в восторг, и Анютка для его радости повторила несколько раз свою удачу. Все сердце было расстреляно.
— А в человека все равно не попадешь.
— Почему? — задорно тряхнула головой Анютка.
— Женская рука дрогнет.
— Становись — увидишь!
— Спасибо! Я ее научил — и она ж меня безработным хочет сделать? Ловка девка. Ну, однако, пойдем щупать куркулей.
— Кого?
— На Украине кулаков так зовут. Кур-куль. Кур-куль, зарыл куль. И не один куль! — С веселой присказкой отправился Сорокопудов щупать кулаков.
— Зайдем к этому старичку: четверо ребят, безлошадный — это что-нибудь да стоит.
И они зашли к Чугунку.
— Здорово, старичок! Как поживаем?
— Небо коптим. Тебе не мешаем, — засуровился Чугунок, увидя Анютку.
— Бедно живешь, бедно.
— Как уж бог дает!
— Бог-то у тебя недалеко, через три двора.
— Это как же?
— Не знаешь? А Никишка Салин. Вот твой и бог. Сколько он от твоей земли-то тебе нынче хлеба дал?
— А какое твое дело?
— Законное. А ну-ка, садись, товарищ Валаева, записывай каждый его ответ, чтоб он сказки не рассказывал. Ты, я вижу, дед, сказочник?
— А чего ты ко мне пристал?
— Ты-то мне не нужен, мне до твоего бога добраться. Исполу убирает?
— Ну, исполу.
— Точно. Пиши: Никифор Салин убирает мне землю исполу.
— Зачем же писать? Брось, не пиши! — Чугунок подскочил к Анютке.
— Папаша, не настраивайся. Мы учитываем боговы излишки, а ты здесь при чем?
— А кто мне на весну пахать будет? Вот здесь при чем!
— Спашем.
— А ты ручаешься?
— Головой, со всеми рыжими волосами.
— Ух ты, едовитый! — отошел Чугунок.
— Урожай был, примерно, сам-шест, сам-сем, пудов семьдесят с десятины, а засеву у меня было три десятины…
— Откуда три?
— Пиши, пиши, товарищ Валаева.
— Откуда три, я тебя спрашиваю!
— Папаша, ты, я вижу, вор, жулик. Да-да. Украл у своего государства полдесятины, так и ладно?
— Это ты откуда?
— Ваш прежний председатель сознался.
— Я тут, ей-богу, не виноват, я, как все… Товарищ Сорокопудов, не пиши, не надо про это. Не пиши вором!
— Милый человек, это я к разговору. Этого не напишем. Так, значит, бог-то твой забрал у тебя сто пудиков хлебца… Это хорошо. Пиши, товарищ Валаева, пиши.
Чугунок стоял в смущеньи.
— Сто пудов! Это можно купить корову, кобылу, сапоги, — дразнил Сорокопудов.
Чугунка начинала забирать давнишняя обида на эти сто пудов. Обида, которую скрывал он от самого себя, и только сейчас понял, что она есть. И гложет сердце больно и бередит.
— Эх ты, а еще седой. У твоих детей кусок хлеба изо рта вырывают, а ты спасибо говоришь!
— Да ну тебя, леший, не растравляй! — заорал Чугунок.
— А ты не настраивайся. Эти сто пудов мы тебе вернем.
— Как? — привскочил Чугунок.
— Очень просто. Вот мы запишем твои показания. Затем Никишку возьмем за сальник. Сдать сто пудов по твердой цене государству. Сдаст. В государстве от этого полное выполнение генерального плана. И даже с излишком, тогда выполняется и план кредита бедняку. А постановлено отпустить сто миллионов. Уж из ста-то миллионов для тебя на лошадь и корову добьемся! Понял — какое коловращенье?
— Тьфу, опутал рыжий! А я думал, и правда.
Анютка и Сорокопудов ушли. Чугунок остался с растравленным сердцем. Он не мог усидеть дома. Побежал по селу.
— Вот угробители ходят! Родная Анютка — и та шлюхой стала! Пишет, пишет, мужики, все записывает. Я слово, — она его в карандаш! Что мне теперь будет? Кого-кого, а меня в первую очередь!
Говорил Чугунок, а сердце ныло.
«Зачем ты это? Против кого народ распаляешь? Не надо, остановись».
Сорокопудов, любезно раскланиваясь, уж входил в избу Никифора Салина.
Никишка отвечал на поклоны сплошной ласковостью. Лучились, маслились его глаза. Волосатые руки его, огромная спина — и те как-то хотели выразить удовольствие и ласковость.
— Оха-ха, хороша погодка стоит. Бабье лето.
— Насчет погоды, действительно, — отвечает Никишка.
— И ясно, и не жарко, и разный гнус-овод не донимает…
— Как в первейшем Крыму, — рад Никишка угодить и погодой.
— По такой погоде только и делать, что хлеб отвозить…
Никишка молчит. Анютка деловито и строго раскладывает бумаги. Огромный красный с синим карандаш, для которого в боковом кармане Сорокопудова специальное углубление, как страшное оружие в ее руках.
