Иван Лепин - Родом из детства

— Не больно?

— Ни капельки.

Соврал, чтобы выглядеть молодцом: иногда было очень больно, особенно когда иглы попадали в уже проколотые дырочки.

— У кого не очень клёво получается, потом еще раз по этому месту пройдетесь.

К вечеру левая рука горела так, словно ее ошпарили кипятком. Вытатуированные буквы покраснели, припухли. Я, однако, держался стойко. Дома старался всячески руки прятать, чтобы случайно никто не обнаружил мое «художество». Но за ужином, когда потянулся за ложкой, Даша заметила красноту.

— Что это?

— Ничего, — дерзко ответил я и спрятал руку за спину.

— А ну показывай! — повысила голос Даша и встала с лавки.

Я не показывал.

— Кому говорю? — И сестра потянулась за веревкой.

Все, порки не миновать: татуировка в деревнях считается пристойной лишь для блатных да преступных людей, и за нее осуждали даже взрослых. А тут — школьник, всего двенадцать лет.

Сестра занесла надо мной веревку, и я успел перехватить ее все той же злополучной левой рукой. Даша — цап меня за руку.

— Ну-ка, что у тебя намалевано?

Я попытался вырвать руку, но получил за это успокоительный удар веревкой по спине.

— А, он имя выколол! Это Маза научил! Сколько раз говорила: не ходи к нему! Вот тебе за это, вот, вот! В тюрьму, как Маза, захотел? Вот, вот! Чтоб завтра все буквы вытравил! Стыд, позор! А что в школе скажут? Да тебя исключить мало! Блатняк мне нашелся! Вот тебе, вот! Не выведешь эту гадость — семь шкур спущу! Так и знай!

Я чудом выскочил из-за стола и выбежал во двор. Теперь, кроме руки, горела и спина.

Конечно, я ожидал, что за содеянное Даша меня по головке не погладит, но чтобы так отхлестать…

Спать я лег в чулане, от ужина отказался.

Уснуть долго не мог. Думал, как быть. Даша приказывает «вытравить», «вывести эту гадость», а того не знает, что она — на «вечную память». Но в покое, чувствую, все равно не оставит… А про школу я как-то и не подумал. Действительно, случись нашему директору Ивану Павловичу увидеть татуировку, он может круто дело повернуть.

Но что предпринять? Может, Маза все-таки знает какое-нибудь средство против «гадости»? Ну-ка, я завтра спрошу у него.

С этой мыслью и затих.

Назавтра я первым был у Мазы. Про наказание — ни слова, а только соврал, будто не нравятся мне буквы: кривые они у меня получились, потому прошу подсказать средство, как их вывести.

— Я лучше на пальцах выколю, — без нотки раскаяния сказал я.

— Кривые, говоришь? — не поверил Маза. — Скажи лучше — сдрейфил. А еще орла на груди хотел… Ладно, знаю я один метод. Нужно татуировку порезать безопасным лезвием, а потом на двое суток приложить к этому месту свежее мясо воробья…

Уже через полчаса я сидел в зарослях конопли за огородом и лезвием безопасной бритвы резал опухшие пальцы. Резать мешала кровь, и я ее то и дело вытирал шершавыми листьями конопли.

Поймать или подбить воробья было просто — их у нас под стрехою не один десяток. С четвертого выстрела из рогатки я уложил беспечно прыгавшую по двору птичку.

Сам ободрал воробья, отрезал кусочек мяса, привязал его белой тряпицей к руке.

И стал ждать.

Порезанное место зудило. Я ощутил жар в теле. Но понимал, что это состояние временное, скоро пройдет.

Даша, заметив повязку, спросила:

— Вытравил?

— Угу, — буркнул я.

— То-то же, — сказала она, видимо, довольная своим методом воспитания.

Через сутки боль не прошла, а мясо стало неприятно попахивать. «Как бы заражения не было», — с опаской подумал я. Но тут же успокоил себя: раз Маза говорит — двое суток, значит, ничего страшного, значит, это проверено.

Наступил вечер, вонь усиливалась, а жар не спадал. Еще полсуток терпеть!

Ночью мне снились кошмары. Я падал в пропасть, тонул в бурном половодье, мою левую руку терзал орел, похожий на того, что нарисован на груди у Мазы.

От этих кошмаров я и проснулся. Я весь дрожал. Повязка с руки слетела.

Уже рассвело. Я потихоньку пробрался к окну, чтобы посмотреть, исчезла ли наколка.

Краснота увеличилась, тушь под кожей ни капельки не рассосалась. «Обманул, выходит, Маза!» — мелькнула горькая мысль.

Я осторожно, чтобы никого не разбудить, достал с полицы пузырек с йодом и пробкой смазал красноту. Порезанное место защемило, я сжал зубы, чтобы не застонать.

От отчаяния и досады на глазах появились слезы. Даром я резал руку, даром мучился двое суток. Ну, брехун Маза!

Что же сделать ему в отместку? Ага! Вот что: я разоблачу Мазу. Скажу всем ребятам, что он обманщик, что он такой-сякой и вообще учит нас нехорошему делу. Давайте, скажу, не ходить к Мазе, пусть он один печет картошку, курит свой вонючий табак и выкалывает себе русалок.

Маленько успокоившись, я лег досыпать. Спал долго и, по словам Даши, крепко. Два или три раза разговаривал во сне, все жалел какого-то воробья.

Осип Грачев, колхозный конюх, сидит на низкой завалинке своей хаты, опершись на неошкуренную ореховую палку и дымит толстенной самокруткой. Он собрался на конюшню и перед дорогой, по обыкновению, не спеша курит, жмурясь от дыма и восходящего солнца. Время от времени Осип заходится кашлем — на недавней войне в легкие был ранен, — но самокрутку не бросает, а, наоборот, старается погасить кашель глубокой затяжкой.

Я стою перед ним босиком, переминаясь с ноги на ногу. Осип, конечно, думал, что я покурить к нему пришел, и, когда додымил самокрутку до пальцев, протянул окурок мне:

— На, а то помрешь, кхе, кхе… Не вырастешь, раз смальства куришь.

Я взял окурок, но уходить не торопился. Я мялся, попеременно шевеля лопатками, и не знал, с чего начать.

И наконец промямлил:

— Ваших гусей кто стережет?

Осип часто заморгал:

— Никто. А что, опять на огород к вам зашли?

— Не-е… Можно, я буду их… стеречь?

Ну, вот и сообразил Осип, куда я клоню. Положил палку на завалинку, разогнулся.

— Ты — гусей?

— Я.

— Ды хоть счас их выгоняй, вот орут; проклятые, во дворе. Стереги, а то я с ними замучился, они, враги, так и норовят в кок-сагыз или в чей огород сбежать… Хотя постой-ка: а Дашка согласна?

Старшая сестра моя была против моей затеи. «Пастух мне нашелся, — ругала она меня. — У Грачевых гуси сумасшедшие, перебьет кто — вот и подзаработаешь…»

Однажды, когда я опять завел разговор о гусях, к нам зашла соседка, тетка Дуня. Узнала она, чего я хочу, да и советует Даше:

— Ды супостат с ним, пусть стерегет, глядишь, на штаны с рубахой к школе заработает.

Даша отступила, пробурчав скорее для вида:

— Пусть что хочет, то и делает.

Ура, радовался я. Значит, не буду целое лето полоть огород, заготовлять на зиму корм для козы. Это страшно противно, надоедливо, неинтересно — рвать в колхозной конопле траву и сушить ее. То ли дело — стеречь гусей! Я еще в прошлом году сколько раз вместо Витьки Серегина и Кольки Моряка стерег! Они на обед или куда еще уйдут, а я присматриваю за их стадами. Никогда друзей не подводил, по их возвращении все гуси всегда были на виду.

— Так согласна Дашка-то? — повторил вопрос Осип.

— Согласна.

— Смотри, это дело такое. Садись, угощу, так и быть, крепачком.

Осип оторвал мне прямоугольничек газеты, достал грязно-красный кисет из кармана фуфайки, сыпанул мне и себе мелко натолченного самосада.

— Счас погонишь или когда?

Вообще-то я собирался стеречь с завтрашнего дня, но, боясь, что Осип может передумать, выпалил:

— Счас, счас!

— Завтракал?

— Угу, — соврал я, но Осип, должно, мне не поверил.

— Марья! — крикнул он в открытые сени своей жене, дородной тетке, не очень разговорчивой, а потому, казалось мне, вечно злой. — Вынеси малому хлеба да выпускай гусей. Оглушили, проклятые.

Гуси действительно гоготали во все свои голодные глотки. Им пора уже быть на лугу, но как и я понял, Грачихе гнать их было некогда, а Осипу пора идти на конюшню.

Торопливо всходило молодое июньское солнце, щебетали на сухих ветках яблонь белогрудые ласточки.

Ржаво заскрипели отворяемые Грачихой ворота. Я стоял напротив в росном подорожнике, не ощущая холода, хотя ноги мои были краснее гусиных лапок. Я был неповторимо горд, вмиг стал намного взрослее: как-никак с сего дня я ответствен за чужое стадо! Не каждому такое доверят. Год назад, после четвертого класса, поди, и мне не доверили бы. А теперь Осип и не сомневался почти. Раз-раз — и договорились. Вот только про цену я не намекнул. Хотя везде один уговор: пять рублей за гусенка. Значит, пять на двадцать семь гусей — ого-о! — сто тридцать пять рублей! Вполне на штаны с рубахой хватит, еще, может, и останется.

Высыпалось из ворот стадо, серый гусак, увидев незнакомого человека, поднял свою длинношеюю голову, сердито загоготал, потом ринулся на меня, шипя, как горящая головешка в воде. Ущипнуть за штанину норовил, но я вовремя отбежал назад. Гусак не стал меня преследовать и повернул обратно, победно гогоча: хвастался перед гусынями.