Все это передумала-вспомнила Евдокия, глядя, как Варька ест картошку. Она и сама съела несколько штук, потрогала ладонями котел — холодный еще, сказала Варьке:
— Давай-ка подбросим дров да пойдем чистить пока. Время идет. Успеть бы.
Пошевелила горевшие поленья, чтобы осели они, сверху положила несколько сырых, взяла лопаты и, пропуская вперед Варьку, державшую перед собой фонарь, вышла в свинарник. Там, через все помещение, по обе стороны прохода наделаны были клетки, в них возились, визжали, чуя время кормежки, отощавшие, в длинной щетине свиньи. Поставив на пол фонарь, Евдокия шагнула в крайнюю клетку и, отгоняя лопатой лезущих в ноги свиней, стала вычищать, выбрасывать скопившийся за сутки навоз на проход, а Варька накладывала его в санки. Первые дни, как пришла сюда Евдокия, приходилось ей, поддев на лопату навоз, бегать от каждой клетки к двери — выбрасывать. Это сколько же раз туда-сюда сходить надо было? Привезла она из дому санки, кошелку на них поставила. Старая кошева, брошенная, из прутьев таловых плетенная, председатель в ней ездил когда-то. Установила кошеву ту на санки, и ловко так получилось. Беготни меньше.
Нагрузили первую, Евдокия, перехлестнув через спину веревку, наклонилась вперед и, оскользаясь по мокрому полу, поволокла санки к двери. Сзади, уперев в кошеву лопату, навалясь животом на черенок, помогала Варька. Навоз вываливали неподалеку от дверей, за стеной свинарника. Куча здоровая...
Все так же тихо и звездно было на дворе, только мороз, казалось, хватал злее. Помогнув нагрузить несколько санок, Варвара ушла в прируб толочь, мешать с отрубями картошку. Дрова в печи разгорелись, и от печи, если открыть дверцу, свету было достаточно. Взяла толкушку, влезла на печь. А Евдокия продолжала чистить свинарник. Она спешила, в санки старалась наложить поменьше, чтоб легче тянуть, от спешки, от лопаты тяжелой взмокла скоро, и всякий раз, когда вытаскивала санки на снег, ее охватывал мороз. Вонь держалась — не продохнуть, тошнило, кружилась голова, и когда, вывезя последнее, Евдокия, хватая ртом, прислонилась спиной к углу сруба, почувствовала, как мелко-мелко трясутся- дрожат у нее ноги. Стояла она минуту какую-то и услышала как раз по деревне голоса — то бабы со всех краев сходились к работе своей: в коровник, в телятник, в овчарню. От конюшни доносились окрики конюха и скрип полозьев. Поехал куда-то в такую рань.
На улице светлее ничуть не стало, и, сколько ни присматривалась Евдокия, не увидела она ни огня в окне конторском, ни дыма печного — топить рассыльная в семь является, чтобы к восьми, к приходу начальства, печка тепло дала. Ей, рассыльной, в шесть подыматься надо, правда, не на свинарник идти — работа иная.
Свиньи визжали, толкаясь в дверцы клеток, кормежку надо было начинать, и Варька уже вышла из прируба — едва виднелась на другом конце свинарника при фонарном свете. Евдокия прислонила сапки к стене, прошла в прируб: там тепло и светло от печи, присесть бы на минуту. Ох, как надоело все...
Стали кормить. Варька влезла на печь, держась одной рукой за край котла, черпаком наполняла поставленные в ногах ведра. Евдокия брала их и выносила. Подходя поочередно к клеткам, подняв ведро выше груди, она наклонялась над бортом и выливала корм в изгрызенные деревянные корыта, чуть не на свинячьи головы. В клетки никак нельзя входить — свиньи кинутся к ведрам, сшибут с ног.
Так и работали они молча, дочь с матерью: Варька наполняла ведра, а Евдокия относила. И когда подошла к последней клетке, визг стих, и только густое чавканье стояло всюду. Вот чавканья этого свинячьего не терпела Евдокия. Ну, свинья свиньей, а как человек этак начнет за столом? Держались в памяти Евдокии несколько таких — она вместе с ними никогда за один стол не садилась, хоть какая компания соберись. И не упрашивай! Смеялись над ней...
Корм раздали, осталось самое малое — засыпать котел сырой картошкой и водой залить — на вечер. Так они и сделали. Быстро. Варька старалась. Она насыпала картошку из закрома. Наберет ведро, обеими руками руки топкие — поднимет на печь, влезет сама и опрокинет ведро в котел. Евдокия двумя ведрами споро носила воду из ручья. По-хорошему если, так на свинарник этот двух баб здоровых, проворных ставить надо — тогда спешки не будет. Только не надеялась Евдокия, что да- дуг ей помощницу, не было баб свободных, все кружились, как она, Евдокия, на своих местах, и сил и проворства за все эти годы убыло заметно у каждого. Это уж так просто успокаивала она себя — если б вдвоем. Вот Варька приходит — вся помощь. И то хорошо. В школу бы ходить ей. Она — на свинарник.
Наполнили котел. Поставив ведра, полную печку поленьев пасовала Евдокия (после конторы она еще забежит сюда, подбросит) и, отправив Варьку домой, сама — время, чувствовалось, подходит к восьми размашисто пошла в контору, гадая на ходу, кто нынче станет выдавать быков: председатель или Глухов. Ворот зипуна ее был поднят, сам зипун запахнут тесно, руки Евдокия сунула в рукава и шла так, боком, несколько — злой, с восхода, потягивал ветер.
Вот и контора. Окна, свет. Быков выдавал председатель...
В то время, когда Евдокия, перехлестнув плечо веревкой, вывозила на санках навоз из-под свиней, торопясь попасть к нему в очередь, председатель еще спал. Спала и жена его Зинаида, зимой она на работу не выходила. Председатель проснулся в семь, он мог бы встать и позже _ дело зимнее, да нужно было к восьми подойти в контору: воскресенье, сойдутся бабы быков просить. Да и не эта забота подняла его, выдачу быков можно было поручить Глухову, председатель зачастую так и делал: утром этим нужно было собрать мужиков, которых он наметил послать во вторник с обозом в город. В обычные дни он к девяти являлся.
Председатель с женой спали в переднем, которая была раза в два просторнее горницы; в горнице спал пришедший на выходной из интерната младший сын Ленька.
Изба председателя окнами на улицу, перед окнами палисадник в березках. Огород спускается к ручью, впадающему в речку, за избой - скотный двор, баня.
Первой поднялась Зинаида. Ей бы и того больше не следовало просыпаться и такое время, но, как всякая деревенская баба, она приучена была вставать раньше мужа, потому всегда и спала с краю. Кряхтя и почесываясь, долго искала спички, нашарила, подошла к столу, чтобы зажечь десятилинейную лампу, стоявшую там; позевывая, подала сидевшему в белье мужу шерстяные носки и поставила к ножке кроватной высушенные в печи валенки. Галоши на эти валенки стояли возле дверей, не те неуклюжие, глубокие галоши, которые, если есть у кого, мужики, ухаживая за скотом, натягивают на валенки, а остроносые, тонкой блестящей резины галоши с малиновой байкой внутри. И у жены Зинаиды такие же были.
Председатель умылся в углу за печью, не гремя соском рукомойника, не брызгая себе на ноги, утерся висевшей тут же на гвозде суровой утиркой и прошел к столу. Пододвинул лампу — у него в доме была и другая лампа, висячая, «молния» называлась. Ее подвешивали на гвоздь, вбитый в матицу, по праздникам, когда приезжали гости-родственники — своих, деревенских, у него в гостях не бывало — или из района кто. Он пододвинул лампу и перед зеркалом, вделанным в верхнюю дверцу посудного шкафа, за которой стояли рюмки ножками вверх да горка блюдец; перед зеркалом потемневшим, целясь в него то левым, то правым глазом, причесался. От затылка на лоб и немного на сторону прогреб он жесткие волосы, седые чуть — от забот, от времени ли, и такие же усы — вислые концы их опускались ниже углов рта. Причесался, и сел к столу, и отодвинул — теперь мешала она — лампу. Жена поставила перед ним кринку с молоком, хлеб в тарелке и сама же налила молоко в стакан. Председатель поднял локти на стол. Стол этот (второй стоял в горнице), как и посудный шкаф, как и восемь стульев, не низких квадратных табуреток, бытующих в крестьянских избах, а легких, с полукруглыми сиденьями, спинками и обивкой, а еще сундук для добра, а еще шкаф большой платяной — в районе видел такое — заказал он в тридцатом году, до колхоза. Была тут тогда артель — телеги делали, сани, дуги гнули, по мелочи кое- что, а он, Кобзев Лаврентий Кузьмич, был в те годы кладовщиком готовой продукции. Потом артель перевели. Он переехать хотел, да остался: из кладовщиков поднялся до председателя. Но артель он часто вспоминал. Давно это...
Так он и сидел, поставив локти на стол, редко прихлебывая из стакана, и веки с синеватыми белками глаз его были по всегдашней привычке полузакрыты. Выпил два стакана, к хлебу не притронулся. Прошел к порогу одеваться. Надел поношенную, крепкую еще шапку с кожаным верхом, короткий, крытый коричневой фланелью полушубок и, уже держась за скобу, повернулся чуть к жене. Подумал.
— Управишься тут, завтракать не приду, — сказал и толкнул дверь. Он никогда не жаловал жену долгими разговорами, как и всех, кто попадал в круг его власти. Редко когда, если работа ладилась кругом, пошутит, посмеется. А то все хмур.
