— И правда, что это мне взбрело в голову? Для такой шеи — и галстук.
— А какая у меня шея? — не понял Василий.
Таня засмеялась и поцеловала его.
— Такая…
Весь тот месяц вспоминался какими-то отрывками вроде этого. Лучше всего помнились ночи — может быть, потому, что вспоминать их было приятнее всего. По ночам Таня была понятным и по-настоящему близким ему человеком, — и до сих пор, вспоминая ее ласки, ее восхищение красотой и силой его тела, Василий испытывал приятное чувство гордости от того, что его любила такая женщина. Любила? А так ли уж важно, как это называть? Ведь были минуты, когда Василию казалось, что он дает этой женщине то, что никто другой дать не мог. Да и не только казалось — Таня сама говорила ему так, и это были лучшие минуты его жизни — потом Василий не раз думал об этом.
Но все же это были только минуты. Утром все уходило куда-то. Они пили чай, завтракали на скорую руку, и Таня, в простеньком халате, с небрежно заколотыми волосами, резала хлеб, пододвигала масло, улыбалась ему — и все еще оставалось ощущение ночной близости. Но потом она начинала собираться, подводила глаза, красила губы, делала прическу — и в какие-то полчаса становилась совсем другой: строгой, очень уверенной в себе, не слишком-то ласковой, и однажды Василий насмешливо сказал:
— При твоем марафете так и тянет назвать тебя Татьяной Георгиевной.
Она посмотрела на него и усмехнулась:
— Между прочим, меня многие так и называют.
И он, не поняв, шутит она или нет, промолчал.
А кое о чем вспоминать и до сих пор было неприятно. Спустя неделю, когда они сидели в ресторане, Василию вдруг захотелось выпить. Не так, как они обычно выпивали за ужином, — бутылку сухого на двоих, — а по-настоящему. Он заказал бутылку коньяка и, заметив взгляд Тани, с недоумением спросил:
— Ты что?
— С чего это тебе вдруг вздумалось пить?
— А что, нельзя? — попробовал отшутиться Василий.
— Разумеется, можно, — небрежно ответила она, — но мне бы, откровенно говоря, не хотелось, чтобы ты пил.
— Почему?
— Не люблю пьяных, — пренебрежительно бросила Таня.
— Ого! — Уязвленный Василий не сразу нашел, что сказать. — А с чего ты взяла, что я буду пьян?
Таня не ответила и молчала весь вечер, с кем-то танцевала, не обращая на Василия никакого внимания. Он сначала разозлился: «Да что она мне, жена?!», и за какие-то полчаса выцедил всю бутылку. Но когда увидел, как посмотрела на него Таня, настроение у него упало. А она, смерив взглядом пустую бутылку, спросила:
— Все?
— Что «все»?
— Ты все выпил?
— Как видишь.
— Тогда пойдем.
И, не дожидаясь, пока он расплатится, пошла к выходу. Василий поманил официантку, бросил на стол четвертную и, буркнув «сдачи не надо», торопливо двинулся за Таней, догнав ее уже на улице. Они в молчании прошагали до дома. Василий, по обыкновению, прошел в ее комнату, сел на постель и попытался обнять Таню, но она решительно отстранилась и с убийственной вежливостью сказала:
— Пожалуйста, уходи к себе, я хочу спать.
— Вместе ляжем.
— Нет, — сухо сказала она и не садилась, ожидая, когда он уйдет.
И Василий опустил глаза, молча поднялся и ушел в свою комнату.
Утром она говорила с ним так вежливо, словно Василий был милиционером на перекрестке и она обращалась к нему с вопросом, как найти какую-то улицу. Василий крепился, — ночью он дал себе слово, что будет держать себя как ни в чем не бывало, а если она будет ерепениться — черт с ней, — но наконец виновато сказал:
— Ну ты чо, Тань? Ну, выпил малость, что тут такого?
— Это что, надо понимать как извинение? — не сразу спросила она, не поворачиваясь.
— Как хочешь, — буркнул Василий.
— Даже так, — не скрывая насмешки, бросила Таня, и Василий, не выдержав ее молчания, сдался:
— Извини.
— Это уже другое дело, — сказала она и повернулась к нему. Натирая руки душистым кремом, она разглядывала его так, словно видела впервые, и спокойно продолжала: — Слава богу, хоть до этого ты догадался. И неплохо было бы, если бы ты запомнил: когда женщина просит мужчину о чем-то, ее просьбы принято выполнять. Тем более что просьба была очень естественная и выполнить ее для тебя было не так уж трудно.
— Но я же и в самом деле не был пьяный, — попытался возразить Василий, но Таня подняла брови и небрежно осведомилась:
— Ты полагаешь, что быть пьяным — это обязательно орать песни и валяться под забором? Если ты хотел доказать мне, что умеешь пить, то напрасно старался. Я и так, между прочим, не сомневалась в этом. И, надо сказать, это качество далеко не самое ценное в человеке. В моем, разумеется, понимании, — все так же вежливо добавила она и уже совсем другим тоном сказала: — Ну и кончим на этом, идем завтракать.
Но это, пожалуй, был единственный случай, когда она так явно дала понять ему свое превосходство. Обычно же она ни словом не подчеркивала разницы между ними, но иногда по ее взглядам Василий видел, что делает и говорит что-то не так. А что не так — он не догадывался, злился на себя, а случалось — и на Таню, но она так умела не замечать его злости, что он тут же сникал. Больше всего она любила слушать рассказы о его приключениях, но недели через две оказалось, что рассказывать Василию уже как будто и нечего. И они все чаще молчали, Таня читала, а он скучал, уплывал чуть ли не к горизонту, за ним гонялся катер спасательной службы, с которого орали на него в «матюгальничек», и наконец оштрафовали. Раза два Василий собирался было снова как следует выпить, но в последнюю минуту отказывался от этого намерения. И не то чтобы он боялся Тани, но понимал, что она в любую минуту может дать ему от ворот поворот — а этого ему никак не хотелось. Слишком уж хороши были ночи у них…
Василий пытался расспрашивать ее о муже, о работе, но Таня, и вообще-то не слишком разговорчивая, отделывалась пустыми словами, а о муже и вовсе отказывалась говорить. Однажды он спросил:
— А ты не боишься со мной так… в открытую ходить?
— Почему я должна бояться? — как будто удивилась Таня, и он недоверчиво посмотрел на нее — не разыгрывает ли.
— Ну, как почему? Вдруг кто-нибудь знакомый из вашего города встретится.
— Ну и что?
— Как что? Твоему благоверному накапают.
Таня чуть заметно поморщилась, вероятно, на «благоверного», и спокойно спросила:
— О чем это они могут «накапать»?
— Вот те на… С кем-то все время ходишь, в одном доме с ним живешь, в ресторанах рассиживаешь…
Таня пожала плечами.
— Ну и что из этого?
Василий даже присвистнул от удивления:
— Как это что? Ты хочешь сказать, что ему будет все равно?
— Более или менее. Я и у себя в городе не только с ним хожу, да и его не контролирую — с кем и куда пошел…
Василий озадаченно посмотрел на нее, покрутил головой:
— Ну и порядочки у вас…
— У кого это у нас?
Он явственно увидел в ее глазах какое-то легкое пренебрежение и буркнул:
— У интеллигентов, у кого же еще.
Таня засмеялась.
— При чем тут интеллигенты? Речь идет об элементарном уважении друг к другу, о доверии…
«Таким, как ты, только и доверять», — чуть было не сорвалось у него, но он вовремя спохватился. А Таня, догадавшись, вероятно, о его невысказанной мысли, насмешливо спросила:
— А у вас порядочки не такие? Прошелся с другим — и по физиономии получишь?
— Бывает.
Василий отвернулся от нее и уставился в небо черными очками.
Прощалась она с ним до обидного буднично — и слова ласкового не сказала. Василий хотел обнять ее, но Таня, словно не заметив его движения, протянула руку, равнодушно сказала:
— Ну, всего тебе доброго.
— И тебе того же, — сказал обиженный Василий, задерживая ее руку в своей и все еще надеясь, что она скажет ему что-нибудь еще. Но Таня легонько высвободилась и пошла к самолету. Василий смотрел ей вслед, думал — обернется или нет? Таня обернулась уже на трапе, на секунду, не больше, — вряд ли она даже успела разглядеть его в толпе, — и небрежно махнула рукой. А Василий стоял до тех пор, пока самолет не увезли на взлетную полосу, считал маленькие круглые дырки оконцев, пытался угадать, за которым из них она. И, не возвращаясь в Гагру, напился тут же, в ресторане аэропорта, и пил потом почти неделю, возвращаясь в свою опостылевшую комнату только для того, чтобы отоспаться. Стал было думать: уехала — и бог с ней, баба как баба, ничего особенного, другую себе найдет. И с удивлением обнаружил, что Татьяна не забывается и других ему совсем не хотелось. И чем больше времени проходило после ее отъезда, тем больше нарастала в нем какая-то непонятная обида на Таню. Однажды даже подумалось: «Как кутенка поманила, поигралась — и бросила…» И тут же он разозлился на себя: «Вот дурака кусок, а чего ты хотел? Да и никто не манил тебя, сам рассопливился…» И все-таки странная эта обида не проходила, с, нею он и уехал, и долго еще не забывалась эта женщина, снилась по ночам, помнились ее ласки…
