Едва Брянцев приблизился к толпе встречающих, как увидел Елену.
Она никогда не встречала и не провожала его. И на вокзале и в аэропорту всегда могли оказаться люди, знающие Брянцева. Значит, пришлось бы держаться в рамках строгой официальности. Но это не по ним. Смешно и тягостно было бы церемонно обменяться рукопожатиями, переброситься ничего не значащими фразами.
Сегодня Елена нарушила этот запрет.
— Ты как узнала? — спросил Брянцев, нежно беря ее под руку.
— Я позвонила домой, мне сказали, что ты выехал на аэродром.
Это было еще одно нарушение установившихся правил. Но Брянцев не стал упрекать ее. Он был рад неожиданной встрече, потому что ценил каждую лишнюю минуту общения с Еленой. И он только спросил:
— Соскучилась? Заждалась?
— Скучать и ждать я привыкла… Встревожилась очень. Даже в аэропорт звонила.
— Так это был твой вызов? — обрадовался Брянцев.
— Мой.
— Зачем? Тебе же сказали, что я лечу.
— Хотела предупредить, чтобы ты прежде всего заехал ко мне.
— Но я всегда так делаю.
— А на этот раз не собирался, — сказала Елена, и Брянцеву ничего не оставалось, как согласиться.
— Верно, не собирался. Но почему такая нервозность? Что случилось?
— Хотела предупредить о причине вызова. Чтобы не застали врасплох.
— Дознались о нас с тобой? — попытался угадать он.
Она горько усмехнулась:
— Нет, мы слишком хорошо законспирированы. У тебя какие отношения с Хлебниковым?
— С Хлебниковым? Не особенно хорошие, не особенно плохие. А вообще мы друг другу противопоказаны. Но при чем здесь Хлебников?
— Вызов в Комитет партгосконтроля — это его инициатива.
— Не пойму, что ему надо. — Брянцев остановился. — А вот методика вызова, — не сообщая причины, — его.
Мимо проходили пассажиры. Кто-то поздоровался с Брянцевым, он ответил, так и не узнав поприветствовавшего человека. Но это бывало часто. Его знали в лицо значительно больше людей, чем знал он.
— Пойдем, — сказала Елена. — У меня такси.
Сели на заднее сиденье. Елена положила руку на руку Брянцева.
— Слушай внимательно, Алеша. Исследовали ваши образцы. Полная катастрофа. Антистаритель не сохраняет, а разрушает шины…
Лицо Брянцева оплыло, потеряло резкость черт.
— Не может быть…
— Но это так. Я сама заходила в лабораторию к Чалышевой. Подобного я еще не видела. Резина разрушается на глазах. Трещины, рванины! Хлебников поднял шум на всю Москву. Он всегда был против этих экспериментов, считал ваши опыты бесперспективными, и вдруг такое бесспорное подтверждение его правоты!
Огромный портфель показался Брянцеву до смешного ненужным. В нем было все, кроме самого необходимого, — данных заводских исследований резины с предложенным инженерами и рабочими новым препаратом, который предохраняет резину от старения.
Долго ехали, не проронив ни звука. Сверкнуло отраженным светом в лучах фар слово «Москва» на границе города. Засветились в вышине звездочки башенных кранов, зачернели громады строящихся зданий, засияли зелеными, розовыми, оранжевыми абажурами окна обжитых домов.
Лена сжала пальцы Брянцева, несколько раз толкнула плечом в плечо.
— Леша, а Леша!
Он повернул к ней лицо, поцеловал в лоб. Как-то необычно поцеловал. Трогательно и признательно.
— Хорошо, что предупредила. Нельзя же при начальстве в столбняк впадать.
— Ты надумал что-нибудь?
— Нет. Сразу не надумаешь. Когда тебе выворачивают мозги и одновременно кладут на лопатки…
— Куда вас, граждане? — спросил шофер.
— Сивцев Вражек, — сказала Елена.
— Улица Куйбышева, — поправил Брянцев, — Комитет партгосконтроля.
— Может, повременишь? Посидишь у меня, отдохнешь, что-нибудь вырисуется.
— Нет, девочка. Тут долго и сложно разбираться надо. И меня ждут.
Помолчали.
— Только не вздумай после остаться один. Вдвоем будем хандрить, — сказала Елена.
— Не люблю, когда меня утешают…
— А я не буду утешать. Просто буду рядом.
— Не обещаю.
— Я настаиваю, — твердо сказала Елена. — Я знаю, что тебе лучше.
Брянцев думал, что его примут сразу, но референт, даже не доложив о его приезде Самойлову, позвонил в институт Хлебникову.
— Олег Митрофанович, выезжайте.
Тот не заставил себя долго ждать и, не успел Брянцев просмотреть вечерний выпуск «Известий», любезно предложенный секретарем, появился в приемной в сопровождении женщины неопределенного возраста, но очень определенного характера. Казалось, она нарочно старалась придать своему лицу самое неприглядное выражение: щурила и без того маленькие глаза, поджимала тонкие губы так, что они становились совсем незаметными. Прямая как жердь, она и на стул села, не прислонившись к спинке.
Хлебников нисколько не изменился за те пять лет, которые не видел его Брянцев. Сохранил и спортивную внешность, и важную осанку.
— Первый самолет после получения вами телеграммы пришел два часа назад, — сказал он Брянцеву с интонацией начальника, распекающего своего подчиненного.
Брянцев поднял на него подчеркнуто удивленные глаза и ничего не ответил. Он понимал, что задираться в его положении не следует, и у него хватило выдержки, чтобы не ответить резкостью.
Напряженную паузу нарушил референт:
— Заходите, пожалуйста.
«Действительно ждали», — подумал Брянцев, испытывая чувство неловкости перед Самойловым, которого видел впервые.
С виду Самойлову чуть больше тридцати. Высокий, худощавый, приятные черты лица, доброжелательная улыбка. Что-то было в нем от комсомольского работника, которого оторвали от привычной стихии экспансивных юнцов, посадили в кабинет и заставили заниматься чуждым, казалось, его натуре делом. Слишком уж не соответствовала его располагающая мягкость этой должности, на которой, Брянцев полагал, нужно быть сухо деловым, суровым и даже жестким. Он пожал Брянцеву руку коротко, но крепко, и гостеприимно придвинул ему кресло. Другое кресло заполнил своим могучим телом Хлебников. Женщина уселась в сторонке у стены, но Самойлов запротестовал:
— Нет, нет, нет. Пожалуйста, к столу, товарищ Чалышева.
Брянцев взглянул на нее с интересом. Он никогда не сталкивался с Чалышевой, но много слышал о ней. В НИИРИКе она была единственным специалистом по антистарителям, а раз единственным — значит, и главнейшим. Успел подумать: «Бесцветна внешне, бесцветна, наверно, и внутренне. — Но тут же осек себя: — И что это за манера судить о людях по внешности?» Перевел глаза на Хлебникова и прочел на его лице откровенную враждебность. Вообще у Хлебникова хорошее лицо. Умное, решительное, действительно мужское. Лицо человека, привыкшего распоряжаться, вершить дела и судьбы. И любое кресло ему впору. Брянцев помнил его директором завода, затем начальником главка. Поговаривали о том, что будет он и министром.
Самойлов не торопился начать разговор — то ли давал возможность Брянцеву освоиться с обстановкой, то ли раздумывал, с чего начать.
— Может быть, разрешите мне, — не выдержал рвавшийся в бой Хлебников.
— Нет, зачем же, — мягко возразил Самойлов и обратился к Чалышевой: — Покажите, будьте добры, Алексею Алексеевичу результаты испытания образцов резины его завода.
Чалышева достала из папки кипу фотографий, протянула Брянцеву.
Тот взглянул на первую фотографию, на вторую, третью. Просмотрел их, как игрок, тщетно ищущий в своих картах хотя бы один козырь, и у него задрожали пальцы. Жесткая бумага фотографий предательски вибрировала, словно стрелка чувствительного прибора.
Картина была страшной, страшнее той, которую нарисовала ему Елена. Трещина на трещине, изъедина на изъедине. Некоторые образцы распались на две, на три части. Брянцев снова пересмотрел фотографии одну за другой, теперь уже нарочито медленно, чтобы собраться с мыслями.
— Разрешите? — снова рванулся Хлебников, но Самойлов остановил его жестом, — нет, не резким, не категорическим, просто оторвал от стола кисть, поднял. Как ни был обескуражен Брянцев, он отметил про себя этот жест. Без пережимов человек. Даже в телеграмме не было ничего резкого. Просто — «Вылетайте первым самолетом». Так поступают люди, которые верят в силу самых обычных слов.
— Я немного не понимаю вот чего, — овладев собою, спокойно произнес Брянцев. — Данные исследований нашего института совершенно противоположны вашим…
— Какого института?! — оборвал его Хлебников. — Собрали рабочих, нарекли исследователями, наименовали институтом. Спекулируете высокими понятиями. Да это же профанация науки!..
Он замолк, остановленный взглядом Самойлова. Глаза у этого человека светлые, но они посерели от сдерживаемого гнева.
