„Здравствуй, дорогой мой Ваня!
Давно, очень давно тебе не писал… Надеюсь, ты простишь: сам ведь знаешь, как складывалось в последние годы моё житьё-бытиё. Лучше, наверное, сказать – „битьё житием“. И, откровенно говоря, не знаю, что бы дальше было… Жить не хотелось, работать не мог. Вернее – всё делал автоматически: ни одной новой идеи, никакой способности обдумать, обобщить результаты. А экспериментальных материалов в лаборатории накоплено довольно много. Помнишь наши с тобой задумки о психотропном оружии и о музыке, которую вполне можно приспособить для этих целей? И, выиграв тот конкурс в НИИ МБП, я приступил к исследованию механизмов психологических и биологических реакций на акустические воздействия.
Ты уже знаешь, что беда со мной произошла из-за Наташкиного предательства… Не хочу об этом ни думать, ни, тем более, писать. (А ведь – психологом называюсь. Хотя, кто и когда мог помочь себе? Разве что барон Мюнхгаузен,– так это из сферы сказок.) Пишу тебе совсем не для того, чтобы изливать свои невзгоды. Недавно меня выручил (скорее – спас!) один неожиданный счастливый случай. Я получил допуск к архивам, где хранятся материалы о работах над Пси-оружием. В общем, часть мая и весь июнь просидел в святая святых госбезопасности. Отнеслись там ко мне более чем серьёзно. Искал, искал, читал, делал выписки. (Разрешили! Хотя с собой их брать было нельзя! Ну, ты знаешь кое-что о моей памяти…)
Эта работа в архиве навела меня на некоторые новые идеи (в смысле подходов к поискам решения). Но всё это было, как бы тебе сказать, не то чтобы – совсем „не то“, но как-то всё не в ту степь. И лишь когда я уже совсем было отчаялся, вот тут-то случайно и удалось ознакомиться с потрясающим, совершенно невероятным документом. Представляешь, Иван, оказывается – всё уже было сделано! (Правда, до технического воплощения дело не дошло) Посмотрел время – совпадает с тем, когда над этой проблемой начали работать и мы с тобой! Здесь есть одно неприятное „но“: автор разработки (не вправе разглашать его фамилию), как говорят в народе, „сошёл с ума“ (болен шизофренией). И тут мне ещё раз помог счастливый случай. Не только удалось узнать, куда поместили „сумасшедшего“ изобретателя (он – вправду крупный изобретатель –ведь недаром все его авторские засекречены!). Я С НИМ ВСТРЕЧАЛСЯ! Можешь ты в это поверить?! Встречался дважды. В первый раз он рассказал мне кое-что из того, что я уже и так узнал в последний свой день работы в архивах. Потом, правда, он понёс ахинею: видимо, устал (шизофреникам ведь легче дрова колоть, чем думать). Ну, а во второй раз он бы настроен агрессивно, всё боялся, что я хочу украсть его изобретение. Во время второй встречи я понял, что послужило толчком к помешательству: страх, нет – уверенность, что его изобретение используют во вред людям, в целях их оболванивания, а то и – на войну! Довольно странные опасения – для гражданина именно нашей страны.
Более мне с изобретателем встретиться не удалось: бедняга умер. Врачи меня, правда, ещё до первой встречи предупреждали, что он плох, что вряд ли долго протянет. Потом, когда я попытался с ним встретиться в третий раз, сказали: „нельзя, больной находится в агональном состоянии“. Так что, в его смерти я не виноват. А довести дело до завершения, дело, которое начинали мы все трое (пусть мы с тобой не знали о нём, а он не знал о нас),– мы просто ОБЯЗАНЫ. Теперь сделать это будет проще: всегда ведь легче повторять чьё-то изобретение (пусть и по-своему, иным путём), тем более, когда есть уверенность: результат не просто достижим, но уже и был кем-то достигнут!
Теперь о главном (Ты, Иван, возможно, подумаешь: какое же может быть главное, ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ещё важнее, чем сказанное). Есть, Ваня, есть!
У меня в ходе всей этой работы в архивах возникло несколько добрых и полезных знакомств: это и одна симпатичная полковница из… одного из главных управлений Конторы, и даже сторонник-генерал, кстати – мой коллега (может, как раз поэтому и стал сторонником, что он – коллега?). Люди эти – безусловно порядочные. Но, самое главное,– они не только верят в наши с тобою способности, но и сами располагают немалыми возможностями. Я уведомлен сделать тебе предложение: согласен ли ты, Иван Кузьмич, ещё раз поработать со мной в одной упряжке. Только теперь – под могущественной крышей и (что ещё важнее) представители которой смотрят на вещи очень и очень сходно с нами. Ответь, пожалуйста, поскорее, лучше всего телеграммой. И, пожалуйста, вспомни о том, каких ошибок я наделал ТОГДА, пока ты не вошёл в дело со своими навыками математического моделирования (а не только матанализа, которому я уже и сам научился).
Преданный тебе твой старый друг
Андрей
P.S. Иван, пожалуйста, не сердись за то, что с тебя сейчас возьмут расписку: одной больше – одной меньше, не правда ли? Сам понимаешь, почтой отправлять было нельзя (да, и дольше бы было – а я весь уже в нетерпении: скорее бы начать работать, пока свежи все новые мыслишки и идейки). Да, Иван, ты можешь держать фельдъегеря сколько надо: читай, перечитывай моё сумбурное послание – никто тебя не осудит и не поторопит: дело – ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ!
Ну, на этот раз,– всё!“
Примечание: фельдъегерь был уполномочен доставить отправителю ответ и доставил его. Вот его текст: „Андрей! Очень рад, Всегда готов. Сообщи где и когда. Иван“
________________
Андрюша родился на самом излёте 1972 года – 21 декабря. Как говорил его дед – в один день со Сталиным. Был он довольно пухленьким крепышом с пронзительно голубыми, с самого рождения всем интересующимися глазёнками. Обычно он молча лежал в своей стандартной кроватке жёлтого дерева детской и сосредоточенно, хотя и неуклюже, теребил подвешенные над ним пёстрые пластмассовые детские игрушки. Вначале родители купили ему для этой цели лёгонькие округлые и довольно симпатичные на вид шарики, колёсики, какие-то „загогульки“. Все они были наполнены некими мелкими предметами, издающими при сотрясении негромкий и, в общем-то, приятный (для взрослого уха) шум. То есть, это были так называемые погремушки, которыми так любят играть все маленькие дети. Андрейка тоже обрадовался, когда впервые их увидел: трогательно „загукал“ и потянулся у ним ручонками. Но когда все эти пёстрые, такие привлекательные на вид изделия от Андрюшиного прикосновения начали шуметь и негромко, так, совсем тихонько „грохотать“, мальчонка отдёрнул от них руки, замер на секунду, а потом громко и обиженно расплакался. Не пришёлся ему чем-то этот „шум“ – совсем негромкий и даже приятный, как кажется нам, взрослым. Мудрые родители тотчас же погремушки убрали и куда-то запрятали. Да, так, что подросший Андрейка, вспомнивший о них, сумел их найти лишь после настойчивых и очень нелёгких поисков.
Плакал он, вообще-то, редко – только тогда, когда емудействительно было что-то очень нужно, а словами выразить своё пожелание ещё не умел. „Гукать “ тоже вскоре перестал. А месяцев с трёх-четырёх – едва только научился держать головку, начал издавать некие довольно певучие и мелодичные звуки: видимо, пытался подражать речи взрослых. Но Андрюшина мама утверждала, что это кое-какие итальянские слова. Ну, что возьмёшь с мамы, так любившей своё первое чадо – и не такое ей могло померещиться. С другой стороны, мама всё же окончила в своё время консерваторию и изучала итальянский – этот универсальный язык всех классически образованных музыкантов. К тому же, какая-то из её прабабушек происходила родом из Кремоны. Затем итальянка вышла замуж за бравого русского офицера. В общем, вполне возможно, что Надежда Евгеньевна – Андрюшина мама, не так уж и ошибалась в своих утверждениях. А, может быть, в Наде говорила скрытая грусть и тоска по большой сцене, надежду вернуться на которую, она – верная жена советского офицера – давно потеряла. Теперь она была простой преподавательницей городской музыкальной школы по классу скрипки. Кстати, она оказалась единственным человеком не только в школе, но и во всём небольшом городе, кто имел консерваторское образование.
Отец Андрейки был, как он любил говорить, „потомственным офицером“. Василий Андреевич даже окончил с отличием военную академию, но… то ли не обладал достаточными „дипломатическими“ способностями, то ли – не умел за себя постоять, но высоких чинов так и не достиг, долго служил на северах, а теперь оказался здесь, в Воронежской области в должности начальника райвоенкомата. Впоследствии Черкасов вышел на пенсию „по выслуге лет“ в звании подполковника – иметь большего звания должность не позволяла. Почему Василий Андреевич называл себя потомственным офицером? А потому, что и его отец был офицером в отставке, и отец отца – красным командиром. Конечно, своего деда Василий Андреевич помнить не мог: тот погиб буквально в последние дни гражданской войны в должности комбата (то есть, подполковника, по–современному). Иначе говоря, пал в бою задолго до рождения своего внука.
