— Нет, белеет, — всматриваясь, возразила Дарья. Ей, как и другим, ничего не было видно сквозь завесу тумана, но Дарье страшно хотелось, чтобы памятник был всем виден, и она, приподнимаясь на цыпочки, уверила себя, что видит.
— Ну, у тебя глаза помоложе, — охотно согласился Степан Кузьмич. — Мы хотели его на площади против клуба поставить, но Акимыч пожелал, чтобы именно там, где убили. Сам облюбовал на пригорке место и вырубил среди верб полянку. Крепко горевал за старшим сыном. Остались у Акимыча двое.
— Григорий у нас был директором. Его трактористы долго не забудут, — невнятно сказал шофер из-под капота мотора.
— Никак, посвежело, — поежилась Степанида, кутая дочку полой своей теплой кофты.
— Успокойся, Степанида, — тихо сказал ей Степан Кузьмич.
— Сейчас бы наша эмтээс опять гремела, кабы не такое дело, — сердито бормотал шофер.
— Какое дело? — повернулся к нему на подножке заготовитель.
— Ну?! — спросила Дарья.
— Дай свечи зачистить. Искры нет. Под этим капотом темно, как в бороде у цыгана.
Застоявшийся бык переступил по дощатому настилу ногами и потянулся к сену, торчавшему сквозь стропила на машине. Степан Кузьмич подошел и оттянул быка за налыгач от сена.
— Плохо уложили. Рассыпается, — сказал он с укоризной.
— Хо-зя-е-ва!.. — добавила Дарья, уничтожающе подсмотрев на заготовителя, ерзавшего по подножке.
Из невидимой за туманом станицы по воде доносился лай собак. Вспомнивший о своих обязанностях паромщик отвалился от колеса машины, куда он, слушая Степана Кузьмича, прислонился для удобства, и захромал по палубе. Позвенев рукой в сумке, он приступил к парню в синей рубахе, требуя с него плату за перевозку жердей.
— Отвяжись, — сказал парень. — Я надень по три раза в лес командируюсь, и за каждый платить? Паром колхозный, и мы колхозники. Зачем тебе деньги?
— На содержание аппарата, — поглядев по сторонам, важно сказал паромщик. — Опять же скотина копытами палубу долбит.
— С нее и спрашивай! — улыбнулся парень.
— Тогда сходи с палубы! — обиделся паромщик.
— Куда? В воду? — насмешливо спросил парень.
Посмеялись. Сплюнув, паромщик скрылся в своей полосатой будке, где у него еще оставалось несколько недопитых капель в начатой утром и растянутой на целый день бутылке, и скоро появился оттуда с еще более красным лицом и заблестевшими глазами. Прислонившись опять к колесу машины, он стал наблюдать за шофером, медленно остывая после стычки с парнем в синей рубахе.
— Сейчас мы его прокрутим, — объявил шофер, вылезая из-под капота. Он повернул торчащую впереди машины ручку, и вслед за всхлипами мотора паром затрясся густой прерывистой дрожью. Заготовитель встал с подножки и больше уже на нее не садился. — Так и знал! — И, прислушиваясь к перебоям неравномерно гудевшего мотора, шофер выключил его с досадой. — Тарахтит, как немазаная телега. И на малых оборотах глохнет. Называется — из капитального ремонта! При Григории Акимовиче никогда такого безобразия не было, чтобы машину с неотрегулированным зажиганием выпустили. Новый наш директор Мешков кожаное пальто носит, а четезе у него стоят на бугре в горячее время зяби. Придет в бригаду и — мимо людей — лезет трактору под брюхо. Думает, холодный металл ему больше живого человека откроет. Летом у нас с одним слесарем в мастерских история вышла. Дали ему для комбайнов болты нарезать, а он их все триста штук в обратную сторону погнал. Хотели его без рассуждения к прокурору, за срыв уборки. Между прочим, стахановец. А у этого бедолаги семейная жизнь в обратную сторону пошла, как резьба на железе. Жена ради выгоды с кооператором спуталась — от малых детишек.
— Знаю. Это у Ивана Сухарева, — подсказала Дарья.
— Меньше бы знала — лучше бы было, — ворохнул на нее глазами шофер. — Через ваше племя и страдают хорошие люди, как этот молодой слесарь. Самостоятельный человек. Конечно, к прокурору нехитро спровадить. Григорий Акимович тоже под трактор не гнушался, но про шестеренки у него свое рассуждение было: они, мол, сами по себе крутиться не станут. Бывало, в степь приезжал на своем газике. Знаете, такая увертливая машина под брезентом, ее за проходимость козлом называли?.. Правда, козел — по нашим дорогам. Григорий Акимович сам сидел за рулем, ездить любил быстро, чтобы сзади пыль крутилась. Я тогда был трактористом. Жили мы не в колесном фургончике, как теперь, а в кирпичном доме, посреди сада. Весной, когда яблони зацветут, дух занимает. К тракторам ездили на машине. Это все он устроил. Взойдет к нам в дом и с порога грозит, что приехал ругаться. Собой был небольшой, пониже меня, а видный. В академии учился. Сладких речей не терпел. «Выкладывайте, — говорит, — все без остатка, а я с вами буду биться». И начиналось сражение. Наши ребята всыплют ему и за механика, и за табак, и за части. Под конец сделается весь красный. Ну, да и он был такой, что без батька отобьется. В обороне не оставался — всей бригаде вывернет душу, как овчинку. На другой день и механик едет с частями, и газеты везут, и у трактористов нос в табаке. При таборе баня имелась. По соседству в эмтээс трактористы с утра до ночи елозят по земле кругом машин, замызганные, наподобие меня, как черти, а у нас патефон играет и выкупанные ребята заступают на смену. Перед весной мы в поле, как на праздник, снаряжались… Да, не скоро еще наши Григория Акимовича забудут. И шестеренки бы крутились, и все другое было бы, если бы он по своей неосторожности не угодил к немцам.
— Нет, они его раненого взяли, — вступился парень в синей рубахе. Голос его звучал глухо. До этого он не проронил ни слова. Даже в темноте была видна залившая его лицо бледность. — Партизаны схоронились в лесу, в ерике, а немцы выпустили на них овчарок. Он был командиром отряда. Пуля ударила ему в спину, и тут они его схватили.
— Разорвали? — испуганно качнулся заготовитель.
— Ут-топили в п-проруби, — заикаясь ответил парень, и сдавленный звук застрял у него в горле.
— Вместе с моим мужем, в воскресенье, — тихо заговорила Степанида. — Из леса их поволокли в станицу и замкнули в новом клубе, там, где была касса. В этой комнате кассир зимой и летом в шубе спасался. А их бросили на цементовый пол раздевши. Били. Когда меня к глазку допустили, где раньше билеты продавали, у Родиона все лицо было черное. Григорий Акимович не поднялся. Родион велел привести ему Нюру. С вечера я выкупала ее и сготовила харчи на передачу. В воскресенье встала рано, заря только занималась. За буграми гукали пушки — наши подходили. Да не успели. Вышла я на крыльцо и вижу: на Дону люди копошатся, прорубь темнеет. Захолонуло у меня сердце, как недоброе подсказало. Но я успокоила себя, что это рыбаки из-под лёда рыбу ловят. Разбудила Нюру, и пошли мы с нею к клубу. А навстречу нам от Дона Степка Царек вывернулся, полицейский. Вижу, на нем валенки Родиона обуты, я их сразу узнала. Знаете, такие лохматые, простые, их у нас чесанками называют…
И она положила руку на голову дочки, придремавшей, припав к матери, под рассказ об отцовской смерти. Раздвигая туман, всплывала красная луна над лесом. Как раскаленный, запылал каток под тросом, который, натягиваясь струной от берега к берегу, проходил через суденышко с людьми, ехавшими на нем в станицу.
— Па-аром! Па-аром! — неслось из станицы.
— Мой черед, — встрепенулся Степан Кузьмич.
— Я пойду, — опередил его парень в синей рубахе. И, сорвавшись с места, он быстрыми шагами бросился по палубе к тросу.
— В Григория Акимовича пошел. Вылитый… — вздохнула Степанида, кутая дочку полой теплой кофты.
Тень парома скользила по воде, сбросившей с себя одежды тумана. К ночи острее запахло сеном. Всходившая луна бросала зыбкий свет на тихую палубу.
— Да, мы не успели, хотя и быстро наступали от Волги, — сказал Степан Кузьмич и потянулся рукой к карману.
— Курите мои, — предложил заготовитель, протягивая ему раскрытую пачку.
— Нет, лучше самосада никакой другой табак не прочищает легкие, — отказался Степан Кузьмич, отводя его руку. Новый приступ кашля сотряс его тело, и он опять долго с ним боролся, держась за перильца. — Если бы мы еще с ночи в станицу вошли, то помешали бы, а к утру уже было поздно. Вытащили их из проруби баграми и похоронили с почестями в садах, где памятник Семену. Там же, после митинга, Акимыч и подвел ко мне Костю.
— Последнего, — отворачивая лицо, сказала Дарья.
— Младшего. Вот, говорит, за Гришу желает. И стали мы с Костей односумами, то есть, значит, служили вместе… Дарья, ты звену загадывала? — оборвал Степан Кузьмич, запыхтев папиросой.
— Загадала, Степан Кузьмич, — не сразу ответила Дарья.
— И чакан[1] есть вязать?
— Накосили.
— Завтра мы в садах обрезку начинаем, — сказал Степан Кузьмич, поясняя. — Обрежем лапы, свяжем и землей до тепла укроем. Видите, кругом памятника чернеют? И на буграх тоже. Раньше по ним скотина ходила, А Костя дознался, что виноград больше красную глину любит. Допустим, воткни буланый чубук — и не засохнет. Лучше его не было в окрестностях агронома. Из нашей лозы вино хорошее: сибирьковое, плечистик, красностоп, ладанное…
