Доктор Великанов оглядел застывшие ряды белых халатов таким гневным взором, как будто среди присутствующих были мыслившие именно так.
Удовлетворенный молчанием, он продолжал:
— Сами по себе эти факты, может быть, и не так страшны, но страшна причина, их породившая. Страшно то, что у некоторых товарищей трясутся руки. Да! Трясутся руки! А трясущиеся руки к добру не ведут. Если мы позволим пм трястись, то…
Доктор решил не щадить подчиненных и стал яркими и крупными мазками рисовать страшную картину.
— Мы дойдем до того, что будем забывать ежедневно измерять температуру, станем путать диеты и анализы, ронять детей, устраивать истерики, заражая ими больных… Заявляю как главный врач, что истерика — это…
Даже пауза не помогла оратору найти достаточно убедительный эпитет. Он вышел из положения, шагнув вперед и сделав решительный жест рукой.
— Вон ее! Чтобы духа ее не было!.. Мне известны четырнадцать способов предотвращения и прекращения истерики, и я не остановлюсь перед применением любого из них, вплоть до самых радикальных, а если понадобится, то и всех четырнадцати вместе… Не остановлюсь! И пусть тогда любители истерик пеняют сами на себя!
Это место речи доктора Великанова, судя по напряженному вниманию аудитории, произвело впечатление, и он остался доволен. Он помолчал и потом — уже совсем другим тоном — сказал:
— Но пока необходимости в этом нет. С удовольствием констатирую, что при повторных тревогах персонал держит себя мужественно и самоотверженно. Пусть только каждый сделает вывод из того, что я сказал о трясущихся руках. Идите по местам, товарищи, — мы несем боевую вахту!
После ухода подчиненных доктор Великанов позволил себе небольшую роскошь — несколько минут просидеть в полном бездействии.
Этот относительный покой был прерван Ульяной Ивановной, пришедшей стелить постель. Вопреки неоднократным просьбам доктора Великанова, она делала это сама. И нужно сказать правду — искусство приготовления постели было доведено ею до высокого мастерства: подушки в руках сестры-хозяйки принимали какую-то особенно располагающую ко сну форму, а белоснежные простыни, развертываясь, наполняли кабинет шумом свежего полотняного ветра.
Оглядев свою работу, Ульяна Ивановна придвинула к дивану кресло, поставила на него репродуктор и подошла к доктору.
— Батюшка, Арсений Васильевич! Чем думу думать, ложились бы вы спать. Ведь которую ночь тревога да тревога. Постельку я вам приготовила и радио на место поставила… Может, сегодня и не понадобится… Покойной ночи, Арсений Васильевич!..
Пробравшись в кладовую, громко именуемую «кастелянской», сестра-хозяйка предалась занятию, которое могло бы показаться постороннему взгляду если не предосудительным, то смешным. Ульяна Ивановна охотнее отдала бы голову на отсечение, нежели сделала бы его достоянием больничной гласности. Поэтому она сначала заперла дверь, а затем поставила стул так, чтобы спинка его прикрывала замочную скважину. Только после этого, немного притенив лампу, она достала из сумочки, по размерам больше похожей на базарную кошелку, колоду карт и приступила к гаданию. Гадала она поочередно — на червонного короля, даму треф и короля треф. Под первым подразумевался ее сын — подполковник танкист, под второй — она сама. Что же касается короля треф, то он представлял… Но это очень большая тайна — кого он представлял. Такая тайна, что даже комментарии, которые делает вслух Ульяна Ивановна, раскладывая карты, не могут нам ее раскрыть! О червонном короле ей кое-что узнать удается.
— Поздняя дорога в казенный дом и свидание с деловым человеком, — шепчет Ульяна Ивановна. — Не иначе, его в штаб вызвали… Кабы госпиталь — болезнь бы выпала… Нечаянный интерес и… червонная дама с собственным разговором.
Ульяна Ивановна укоризненно смотрит на даму.
— Совсем это ни к чему на фронте дамские разговоры слушать. Совсем лишнее…
Самой Ульяне Ивановне выпадают пустые хлопоты и исполнение желаний, в чем она не замечает никакого противоречия. Что же касается трефового короля, то на его долю остаются сущие пустяки — письмо от короля будет и денежный интерес.
Последнее обстоятельство Ульяна Ивановна расшифровывает без особого труда:
— Не иначе, завтра бухгалтерия зарплату давать станет!
Как видим, сестре-хозяйке удалось узнать немногое. По что делать — виновата ли она, если безыменные авторы карточных толкований жили в далекую пору, когда дорога означала дорогу и ничего более, собственный дом был собственным домом, а не квартирой в коммунальном доме, интересы же потребителей оккультных наук сводились к свадьбам, хлопотам и разговорам? Для здравомыслящего человека ясно, что система гадания требует срочной модернизации. Пусть карты говорят всю правду: если, скажем, дорога, то какая — на самолете или в метро, если нечаянное известие, то пусть будет с точностью определено: по радио, по телефону или с рассыльной.
Но Ульяне Ивановне столь смелые мысли в голову не приходили. Удовлетворившись тем немногим, что удалось ей подсмотреть в крохотную дырочку в туманной завесе будущего, она приступила к писанию письма сыну-фронтовику.
Дело это было трудное и откладывалось много дней. Не то чтобы Ульяне Ивановне нечего было писать (писать следовало о многом), но была одна заковыка, мешавшая это делать. Ульяна Ивановна не знала, как писать сыну — «вы» или «ты». В самом деле: пока он был — последовательно — лейтенантом, майором — этого вопроса не возникало, но подполковник в ее глазах был птицей другого, очень высокого полета. На это обстоятельство ей открыл глаза знакомый военный, объяснивший, что подполковник, особенно если он командует отдельной гвардейской частью, настолько большой начальник, что пешком не ходит, а имеет в своем распоряжении легковую машину. После такого открытия приходилось пересматривать отношение к сыну: до сих пор никто из знакомых Ульяны Ивановны, даже сам доктор Великанов, не имел в своем распоряжении легковой машины. Противоречие получалось вопиющее — писать «ты» казалось невозможным и уже совершенно не укладывалось в голову сухое «вы».
До того расстроилась от подобных мыслей Ульяна Ивановна, что даже высокое звание сына, которым она не без основания гордилась, начало казаться ей не то чтобы нежелательным, а преждевременным.
— Рано ему подполковника дали! — решила она. — Не справится еще и хватит горя… Не машину ему собственную, а рукавицы ежовые, чтобы дамы зря не беспокоились.
Подобные педагогические рассуждения мало-помалу настроили Ульяну Ивановну на столь решительный лад, что вопрос о «вы» отпал сам собою. Она совсем уже готова была приступить к письму, когда из коридора донесся негромкий, но настойчивый и повелительный звонок — сигнал воздушной тревоги.
— И когда только мы отмучаемся? — вздохнула Ульяна Ивановна, поднимаясь со стула.
Если в эту минуту она и побледнела немного, то движения ее по-прежнему были плавны и спокойны, а большие и сильные руки нисколько не дрожали.
Перед нами площадка лестницы, освещенная мертвенным, синим светом маскировочной лампы. На голубой стене — черные пятна телефона и репродуктора. Под ними маленький столик и два стула. На одном — доктор Великанов, на другом — Ульяна Ивановна. Они безмолвствуют и почти недвижимы. И оба они сейчас не просто доктор Великанов и Ульяна Ивановна, а командный пункт ПВО…
Представьте себе на минуту совсем другую картину: вспененное бурей море и парусный корабль, потерявшийся среди беснующихся волн. На мостике корабля — капитан. Спокойно облокотившись на поручни, он ждет. Ветер коварно стихает, давая кораблю небольшую передышку, но капитан знает, что худшее — впереди. Ему прекрасно известно, что корабль и укрывшиеся в его трюме пассажиры подвергаются страшной опасности. Но свое непоколебимое и мудрое спокойствие он черпает в сознании, что им, капитаном, сделано все для спасения корабля и жизни путешественников… Неподалеку от капитана стоит рулевой — старый, седой матрос. Он спокоен, как и капитан, приказание которого готов выполнить в любую минуту.
Величественно и прекрасно могло бы быть такое полотно, но первая, набросанная моей несовершенной кистью, картина — величественней и прекрасней.
Не спорю — она лишена экзотики беснующегося океана и, пожалуй, несколько обыденна для нашего видевшего виды глаза. Но я спрашиваю: не страшнее ли эта мертвенная синева больничных стен, мутной синевы гневного моря? Каприз стихии еще можно предугадать, можно попытаться противопоставить ему находчивость и смелость, но что может противопоставить доктор Великанов злобной воле случая?
Если бы стены больницы могли чувствовать и трепетать, доктор Великанов и Ульяна Ивановна слышали бы в эти минуты тревожное биение сердец, укрытых внизу, в бомбоубежище.
