Лично за себя Алексей Митрофанович был спокоен. Как говорится, с младых ногтей он привык, общаясь со знакомыми и сослуживцами, замечать каждое, пусть и случайно вырвавшееся, сомнительное словцо, улавливать нюансы и оттенки, подстерегать мимолетную усмешку при чтении газеты или прорвавшуюся зевоту на лекции, а то и на инструктивном докладе. Нутром чувствовал он, кто чем дышит, о чем думает или о чем может подумать. Еще в предвоенные годы Осиков оказал соответствующим органам некоторые услуги в разоблачении врагов народа.
Готовясь к поездке, Алексей Митрофанович старательно проштудировал все брошюры о политической бдительности и сохранении государственной и военной тайны, досконально изучил коварные приемы и хитроумные уловки агентов империалистических разведок. Был, что называется, во всеоружии.
Но что делать с членами делегации, за которых он теперь отвечает? Большинство из них, правда, люди серьезные, положительные. Но и тут, как известно, доверяй, да проверяй. А есть в составе делегации и такие типы, что хоть стой, хоть падай! Когда б воля Алексея Митрофановича, он бы и на пушечный выстрел не подпускал их к государственной границе.
Вот почему Алексей Митрофанович, заботясь об укреплении политико-морального состояния делегации, налегал на беседы, особенно душевные, индивидуальные. Он поставил перед собой задачу при каждом удобном случае, как бы невзначай, напоминать членам делегации о святом долге высоко держать честь и достоинство советского человека за рубежом.
Первую такую беседу Алексей Митрофанович провел еще перед отъездом из Москвы, и, надо сказать, делегаты слушали внимательно, задавали вопросы, некоторые даже что-то записывали. Это радовало. Чувствовалось — до самого сердца дошли слова руководителя. Но нашлись, увы, и такие нигилисты (их Алексей Митрофанович успел приметить), которые строили усмешки, переглядывались, шушукались. Он даже услышал за спиной явно в его адрес брошенное: «Осколок!»
Было похоже, что это сказал один забойщик из Воркуты, лохматый парень со стиляжьими бакенбардами — В. В. Самаркин. На всякий случай Осиков сделал соответствующую пометку в своей записной книжке, или, как он сам выражался, взял Самаркина на карандаш.
Первым делом Осиков решил заглянуть в купе, где разместились «воркутинские каторжники», как про себя окрестил он лохматого нигилиста и его дружка. Их купе вообще казалось ему неблагонадежным. Только гражданка Курбатова не вызывала особых сомнений. Женщина серьезная, положительная, врач-терапевт. Едет на могилу мужа, погибшего в Польше. Должна себя соблюдать.
Зато остальное население купе — хоть оторви да брось! Те самые два забойщика из Воркуты, ребята травленые, пробы негде ставить. Не успели отъехать от Москвы, как они сразу же отправились в вагон-ресторан. Пили там водку (как потом выяснил Алексей Митрофанович у официантки — по двести граммов) и вели оживленную беседу с подозрительным типом в ярком клетчатом импортном свитере и с трубкой в зубах, выдававшем себя за театрального администратора.
Сомнения внушал и четвертый пассажир купе — П. С. Очерет. Правда, по анкетным данным, у него все было в высшей степени благополучно: гвардии старшина запаса, воевал, сейчас руководит бригадой коммунистического труда, человек семейный, член партии, депутат райсовета. Но почему уж который час сиднем сидит Очерет у окна, что-то высматривает, наблюдает, даже шепчет про себя. Нет чтобы, как другие нормальные люди, забить «козла» или поваляться на боку. Странно!
Учитывая все обстоятельства, обход подопечных Алексей Митрофанович Осиков решил начать именно с этого купе. Внимательней присмотреться к его обитателям, побеседовать, установить, как говорится, живую связь.
— Ну-с, как едем, товарищи? Какое настроение? Какие возникают вопросы? — бодро повторил Алексей Митрофанович. Такое начало он считал весьма удачным для установления контакта с членами делегации.
Но привычная формула не сработала. Слова руководителя, которые должны были растворять сердца и души, ударились, как мошкара о стекло. Один из воркутинцев, неуклюжий и флегматичный парень — Федор Волобуев, — увидев Осикова, откровенно пренебрег душевной беседой и демонстративно повернулся к стене, показывая начальству метровую спину. А еще комсомолец!
Василий Самаркин, правда, не последовал примеру своего дружка, продолжал лежать на спине, но и он с преувеличенным вниманием рассматривал потолок, на котором, кроме круглой тарелки вентилятора, ничего интересного не было.
Что же касается Очерета, то он даже ухом не повел (вот тебе и бригадир!). Уставился в окно. Молчит. Всматривается. Видать, цель какую-то имеет. А какую? Дорога, между прочим, важная, стратегическая, на Запад. Тут и казармы, и аэродромы, и промышленные предприятия. Какое может быть праздное любопытство?
Только гражданка Курбатова, как женщина воспитанная, деликатная, поддержала разговор:
— Спасибо. Все в порядке.
Осиков вздохнул.
— Да, миссия у нас сложная, даже ответственная. Ведь мы не просто туристы, путешественники, какие-нибудь там наблюдатели, — и покосился на Очерета. — Мы, можно сказать, посланцы советского народа, в некотором роде его полпреды. По нашему поведению там, за рубежом, будут судить о всех советских людях — строителях коммунизма.
Осиков замолчал, чтобы дать возможность слушателям лучше осознать всю важность сказанных им слов, собраться с мыслями и активно включиться в беседу. Когда человек высказывается, да еще в непринужденной дружеской обстановке, то, глядь, ненароком и выскочит, как кенарь из клетки, шальное словцо, проливающее свет на его тайные мысли.
Но задушевная беседа не клеилась. Молчал Очерет, словно отродясь и «папа-мама» ни разу не выговорил. Самаркин хотя и тихо, но все же довольно гнусно что-то мурлыкал себе под нос. Даже благовоспитанная и симпатичная гражданка Курбатова и та — ни гугу.
Все же Осикова не обескуражила явная обструкция. Проговорил вкрадчиво, можно даже сказать доверительно:
— Конечно, в свое время у нас несколько перегнули палку, когда боролись с низкопоклонством и увлечением иностранщиной. Действительно, порой получалось, что все открытия и изобретения, все достижения науки и техники — дело рук наших людей. Тут заскок известный был. Однако и умалять наши заслуги нельзя. Недаром и в песне поется:
Хороша страна Болгария,
А Россия лучше всех!
Осиков снова сделал паузу. Формула железная: Россия лучше всех! Каждый патриот должен одобрить ее: таково неписаное правило.
Обитатели купе продолжали демонстративно молчать. Очерет по-прежнему не отрывался от окна. Самаркин перестал мурлыкать и снова приступил к изучению устройства вентилятора. Волобуев, как глыба, лежал физиономией к стене и самым натуральным образом храпел.
Если бы Осиков был мягкотелым слюнтяем и гнилым интеллигентом, то он, пожалуй, удалился бы с видом оскорбленной невинности. Но Алексей Митрофанович твердо знал: нельзя идти на поводу у отсталых элементов. Он свято верил в силу слова агитатора. Продолжал как ни в чем не бывало:
— Мы — советские люди, мы воспитаны в духе высокого патриотизма, любви к своей Родине. Где бы ни был наш человек, он всегда должен помнить о своем доме…
Слова были хорошие. Чистые. Правильные. Сам Осиков верил в них. И все же с болью чувствовал, что здесь, в купе, они не производят желаемого действия, словно проходят через мозги слушателей, как вода сквозь бредень.
Осиков решил перестроиться на ходу. Раз его слушателей не трогает высокая благородная материя, то он сменит пластинку. Имея в виду посещение вагона-ресторана Самаркиным и Волобуевым, произнес голосом, в котором еще явственней слышались нотки гражданской скорби:
— Особенно надо остерегаться спиртных напитков. Пьяного человека соблазнить, сбить с правильного пути проще простого…
Но и новый финт, как выражаются футболисты, не дал результатов. Очерет смотрел в окно, Волобуев совсем натурально захрапел, а Самаркин и того хуже: лежал и довольно ехидно ухмылялся. Лишь Курбатова, чувствуя всю неловкость затянувшейся паузы и по женскому мягкосердечию краснея за Осикова, вздохнула:
— Чего уж хорошего ждать от водки. И здоровье подрывает.
Осиков обрадовался союзнице:
— Верно, верно. Пьянство — одно из родимых пятен проклятого прошлого. Классу-победителю незачем одурманивать себя. Жизнь у него светлая, дорога ясная…
Внезапно с верхней полки раздался нарочито торжественный, даже в самом своем тоне уже таящий подвох, голос Самаркина:
Ну а класс-то
жажду
заливает квасом?
Класс — он тоже
выпить не дурак.
Осиков оторопел. Он был оскорблен в своих лучших чувствах. Всю сознательную жизнь он привык говорить и думать о рабочем классе с уважением, даже с некоторой долей благоговения. И не скрывал этого. Ставшее в последнее время весьма распространенным выражение «его величество рабочий класс» умиляло его. Величество! Здорово сказано!
