Увидев, что я побежал, они за мной. Решили, что у меня патроны кончились. Бегу. Они за мной. Но скорость у меня, конечно, не та. Все же четыре пули. Дают еще один залп, и еще одна пуля пробивает меня. И что интересно — эта тоже навылет.
Слава Богу, думаю, милиция рядом. Подбегаю, а там уже человек десять милиционеров выскочили и слушают выстрелы как любители легкой музыки. Вместо того чтобы бежать на выстрелы, как положено настоящей советской милиции.
Подбегаю, а они у меня вырывают парабеллум и связывают руки наручниками.
— Что вы мне наручники надеваете, — кричу, — я никуда не убегу. Там за углом белая «Волга» без номера, и из нее вышли трое аферистов, чтобы убить меня.
Только я это сказал, вижу, один из этих троих высовывается из-за угла.
— Вот он! Вот он! Держите его! — кричу.
А они окружили меня, а туда ни один человек не идет. И вдруг вижу — он сам выходит из-за угла и нахально приближается. Я ничего не понимаю и сгоряча кричу:
— Он звал меня в машину! Он больше всех стрелял! Держите его!
А меня они еще плотнее окружают, а я уже горячусь и сам не знаю, что кричу. А этот подходит к нам, вынимает из кармана пистолет, как убийца Кеннеди, и, протянувшись через милиционеров, упирается пистолетом мне в подмышку и стреляет, издевательски говоря:
— Да замолчишь ты когда-нибудь или нет!
И что интересно — именно эта пуля застряла внутри меня, а все остальные навылет. А моего убийцу никто не хватает. И тут я начинаю кое-что кумекать. У-у-у, думаю, да тут все куплены!
Извините на минутку. Зиночка, видишь, вон там за угловым столиком, где пятеро сидят? Пошли им пять бутылок шампанского, я вижу, они опохмеляются. Не говори, кто послал, пусть сами догадываются. Немножко загуляли, но ничего… Наши, местные ребята…
Значит, на чем я остановился? Да. Я понял, все купленные. Другой бы на моем месте сразу понял. Но я только сейчас понял. Доверчивый!
И вот вводят меня к дежурному лейтенанту. Слава Богу, вижу, знакомый парень, сто раз ко мне заходил и хлеб-соль от меня принимал. Ну, думаю, этот поможет, если они его еще не купили. Но рядом с ним стоит какой-то майор, который сразу же мне не понравился. Я лейтенанту все рассказываю и вижу, что он мнется в мою пользу. Но этот майор ему мешает.
— Ты врешь! — кричит майор. — Ты устроил вооруженное нападение на работников милиции, и ты за это ответишь!
И хоть у меня руки в наручниках, я разрываю рубашку, открываю грудь, а там все в крови.
— Интересно, — говорю, — получается, майор. Я устроил нападение и ни в кого не попал, а в меня вогнали шесть пуль.
А майор нервничает, потому что лейтенант мнется в мою пользу и тем более видит мою невинную кровь.
— Нечего, — кричит, — здесь представление устраивать!
И с ходу бьет меня ладонью по лицу. Тут, клянусь мамой, я все на свете забыл, и, хотя правая рука у меня не действовала, видно, я левой поднял обе руки и от души наручниками в лобяру врезал этому бериевскому майору Он упал, и тут я потерял сознание. Как они в это время меня не убили — не знаю. Вернее, знаю — были уверены, что сам умру. А может, лейтенант помешал — ничего не могу сказать. Прихожу в себя — чувствую, в машине куда-то везут, а наручники сняли.
— Куда везете? — спрашиваю.
— Спокойно, — говорит какой-то парень в белом халате, — это «скорая помощь», мы тебя везем в больницу.
Но после белой «Волги» с этими аферистами разве я могу поверить белому халату? И тут я себе говорю: «Нормалевич, Адгур, тут все куплены, больше сознание терять нельзя».
В самом деле привозят в больницу. Врачи крутятся, вертятся возле меня, а кто куплен, кто не куплен — ничего не знаю. Но, как настоящий десантник в тылу врага, уже выработал тактику: делать вид, что не реагирую, а сам все слышу, все вижу сквозь прищуренные глаза, изучаю обстановку. Одним словом, рентген-менген, возят меня на коляске туда-сюда, вверх-вниз. Одни врачи удивляются, что я все еще жив, другие говорят: «К утру умрет», а третьи говорят: «Может, выживет…»
А я думаю: «Нормалевич, главное, не терять сознание…» И тут врачи начали обсуждать, почему я не умер. И я впервые услышал термин — сжатие.
— Видно, во время сжатия сердца прошла, — решили они.
Положили меня на операционный стол, и тут я делаю вид, что пришел в себя.
— Товарищ хирург, — говорю, — извините, но под общим наркозом я не позволю делать операцию.
— А-а-а, — говорит, — пришел в сознание. Я вообще не собираюсь делать наркоз, потому что пуля близко под кожей.
— Тогда, — говорю, — давайте.
Одним словом, пулю вытащили, сделали перевязку и отправляют в палату. Опять делаю вид, что потерял сознание, если купленные врачи надеются, что я умру, пусть надеются.
Привозят меня и кладут в отдельную палатку. Ага, думаю, почему это меня как министра кладут в отдельную палатку? Значит, думаю, что-то хотят сделать, когда я усну. Без свидетелей. Продолжаю притворяться.
Через пять минут входит молоденькая сестричка и хочет мне сунуть градусник под мышку. Приходится открыть глаза.
— Девушка, — говорю ей тихо, — мне уже туда сунули пистолет. Может, хватит?
— Ах, извините, — говорит девушка, — я ошиблась подмышкой.
— Ничего, — говорю, — девушка, только сначала поставьте этот градусник себе.
— Зачем? — говорит и смотрит на меня как будто чистыми глазами. Но я тоже не виноват, потому что не могу понять: куплена она или не куплена?
— Потому что, — говорю, — милая девушка, если этот градусник взорвется у меня под мышкой, мои родственники тоже люди, и ваша молодая жизнь попадет под сокращение.
— Что вы, что вы, — говорит девушка, — я этот градусник хорошо знаю, я его вынула из своего ящика.
— Могли подсунуть, — говорю.
— Хорошо, — говорит, — я его поставлю себе.
— Поставьте, — говорю, — но учтите, если подорветесь, я не отвечаю.
И она ставит себе градусник, и мы потихоньку продолжаем разговаривать.
— Бедненький, бедненький, — говорит девушка, — что они с вами сделали, что вы стали такой подозрительный.
— Еще бы, — говорю, — девушка… Если к тебе подъезжает белая «Волга» без номера и оттуда выскакивают три человека и стреляют в тебя как в перепелку, а ты бежишь от них в руки милиции, и когда ты в руках милиции, к тебе подходит убийца, сует под мышку пистолет и, сказав издевательские слова: «Да замолчишь ты когда-нибудь или нет!» — стреляет в тебя, а милиция его не хватает, потому что он работник милиции, поневоле станешь подозрительным.
Так мы поговорили минут пятнадцать. Я нарочно не спешу, потому что думаю, если у них все плохо работает, взрывное устройство тоже может опоздать. Но уже понимаю, что девушка не куплена. Наверное, они решили: подумаешь, медсестра, зачем ее покупать!
Девушка меряет мне температуру и очень удивляется: тридцать шесть и шесть. Но я так и знал. И я ей говорю:
— Я вижу, вы чистая, честная девушка. Объясните мне, почему меня как министра положили в отдельной палате? Я хочу скромно лежать в общей палате.
— Ой, — говорит девушка, — у нас все палаты переполнены, люди даже в коридорах лежат.
— Тем более, — говорю, — за что мне такая честь? Я простой бармен, а не какой-нибудь там инструктор горкома или инспектор горторга.
— В этой палате, — отвечает мне девушка, — лежал один человек, но он два часа тому назад умер, и сюда никого не успели перевести.
Ага, думаю, девушка, сама того не зная, выдает тайну фирмы.
— А что, — говорю, — девушка, в этой маленькой палатке все умирают?
— Нет, — отвечает девушка, — изредка.
Изредка! Но изредка мне тоже не нравится.
— Знаете что, девушка, — говорю, — попросите дежурного врача, чтобы меня перевели в общую палату.
— Хорошо, — говорит девушка, — я попрошу, но навряд ли он разрешит. Сейчас три часа ночи — больных нельзя беспокоить.
Но я ее очень прошу и при этом даю ей свой домашний адрес записать, чтобы утром забежала к жене и все рассказала. Тем более если что-нибудь со мной случится.
— Ничего, — говорит девушка, — с вами не случится. У вас даже удивительный организм, чтобы после таких ран выдержать нормальную температуру. Когда вас привезли, многие врачи считали, что вы умрете.
— Некоторые купленные в белых халатах все еще этого ждут, — говорю, — но с вашей помощью, сестричка, они этого не дождутся.
Она выходит, а я думаю: если дежурного врача уже купили, он, конечно, не разрешит перевести меня в общую палату. Зачем им свидетели?
Но все же гора с плеч упала, потому что я больше всего волнуюсь за похороны бабушки. Если дома не узнают, что со мной, на похороны никто не поедет. А если моя мать, жена, сестры, дети на похороны не поедут — это будет позор по нашим обычаям. Бабушку, конечно, похоронят и без нас, но это будет позор перед родственниками и односельчанами.
