Ольф открыл окно, собрал карты и вытряхнул пепельницу. Прислушался к тому, что делается за стенкой, но там было тихо.
Ольф вспомнил, какое отчаянное лицо было вчера у Дмитрия, как сегодня он сидел над выкладками — и наверняка сидит и сейчас, пытаясь в одиночку разобраться в том, что они делали втроем два года, — и ему захотелось опять пойти к нему и сказать: «Хватит». Но что толку? Все равно Димка не отступится, пока есть какая-нибудь надежда найти ошибку. А ведь неудача очевидна. По крайней мере для него, Ольфа. А вот для Димки нет. Почему? А если он все-таки прав?
Ольфа иногда злила способность Кайданова оставаться всегда невозмутимым и любую неудачу воспринимать как что-то естественное, почти неизбежное. Сам Ольф при неудачах разражался потоками восклицаний, ругательств и порой просто убегал куда-нибудь, чтобы вдоволь побеситься и не видеть уныло-невозмутимую физиономию Дмитрия. Потом он быстро отходил, начинался обычный треп, а Дмитрий по-прежнему был спокоен и работал с еще большим упорством. Однажды после двух недель утомительной работы, когда они бились над уравнением и получали один неверный ответ за другим и начинали снова, а потом оказалось, что очередной ответ тоже неверен, Ольф отшвырнул ручку и вскочил из-за стола, сжав кулаки. Дмитрий с рассеянным видом положил ручку на место, потер небритый подбородок и в раздумье сказал:
— Пожалуй, надо еще раз прикинуть с прежними граничными условиями, а?
Ольф взорвался:
— Димка, ты чудовище! У тебя вместо души математический справочник! Наори на меня, швырни что-нибудь. А то сидишь, как Будда…
Дмитрий усмехнулся.
— Всяк по-своему с ума сходит. Ты — громко, я — молча.
— Как же, — в сердцах сказал Ольф, — сойдешь ты с ума. Ты сам кого угодно в гроб загонишь.
Дмитрий промолчал.
Очень скоро Ольф понял, чего стоит невозмутимость Дмитрия. Его способ сходить с ума молча оказался на поверку куда более тяжелым. Ольф понял это как-то сразу, после очередной неудачи. Он, как обычно, психанул, забегал по комнате. Так продолжалось минуты три, и вдруг он взглянул на Дмитрия и сразу умолк. Дмитрий, как обычно, за это время не сказал ни слова. Он сидел за столом и чинил карандаш. Наверно, он чинил его все эти три минуты, и карандаш все время ломался, мелкие стружки и кусочки сломанного грифеля лежали в пепельнице маленькой аккуратной горкой, а Дмитрий внимательно смотрел на свои руки и медленными, неуверенными движениями продолжал чинить карандаш, от которого осталось меньше половины. И этот внимательный взгляд его был так тяжел и безнадежен, что Ольф со страхом спросил:
— Что ты делаешь?
Дмитрий поднял голову и спокойно сказал:
— Да вот никак не могу починить карандаш. Почему-то все время ломается.
Он отложил карандаш и вздохнул:
— Ну ладно, черт с ним. Давай кофейку выпьем.
Ольф ничего не сказал ему. Кажется, именно тогда он впервые подумал: Дмитрию нельзя заниматься физикой. Рано или поздно физика уничтожит его, потому что ни одна неудача не проходит для Дмитрия бесследно. Бесследно — слишком слабо сказано. Неудача никогда не проходит бесследно — и для него, Ольфа, тоже, конечно. Но одно дело, если след похож на царапину, проведенную тонким прутиком на песке, и совсем другое — если это длинная рваная борозда, проведенная плугом. Это сравнение пришло в голову Ольфа гораздо позже, когда он по-настоящему понял, что значит неудача для Дмитрия. А было это, как ни странно, в те дни, когда после многих неудач они наконец-то узнали, что такое настоящая удача.
Они не сразу поняли, что это такое. Они смотрели на строчки, которые написали несколько минут назад, и эти строчки неопровержимо свидетельствовали, что они сделали нечто такое, чего до сих пор не сделал никто на свете. Конечно, это было не бог весть какое открытие, но все же это было открытие. Так, по крайней мере, они думали тогда. Ольф понял это, когда увидел, как улыбается Витька — глупо, растерянно и как-то неловко. Ольф почувствовал, как такая же растерянная и глуповатая улыбка расползается по его лицу. Он хихикнул и «понесся». Минут пять он болтал какую-то ерунду, потом обвел уравнение аккуратными жирными линиями, написал дату — 24 апреля 1961 года, поставил свою роскошную подпись и протянул листок Дмитрию:
— Поставьте свой автограф, мэтр! Запечатлейте этот великий день в своем сердце, в мозгах и печенках!
Дмитрий улыбнулся и расписался. Ольфу вдруг стало не по себе. Он спросил:
— Димка, почему ты не радуешься?
Дмитрий с удивлением взглянул на него:
— С чего ты взял? Я рад… Очень рад, — не сразу добавил он, как будто пытался убедить самого себя в том, что он рад.
Ольф с тревогой посмотрел на него. Дмитрий улыбнулся. Пожалуй, он и в самом деле был рад, а точнее говоря, доволен. Но почти так же он бывал доволен, когда слушал музыку, когда выигрывал Спасский и когда «Спартак» стал чемпионом. Он был доволен, и только — и было в этом что-то неестественное, ведь именно он должен был бы порадоваться больше всех, так как этой удачей они были обязаны в первую очередь ему.
А дальше было вот что.
Опьяненные успехом, они занялись только своей работой, почти перестали появляться на факультете, схватили по выговору, но и это не остановило их. Они надеялись, что как-нибудь вывернутся.
Но когда нагрянула сессия, вывернуться не удалось. Их просто не допустили к экзаменам — слишком много хвостов. Они спохватились, отложили работу и засели за учебники. С физикой и математикой разделались быстро, но на политэкономии застряли так основательно, что не помогла и отсрочка. Только Витьке удалось сдать ее, а Ольфу и Дмитрию экономичка с недоброй улыбкой поставила «н/з» и передала ведомость в деканат. Запахло крупной неприятностью и перспективой остаться на лето без стипендии. Два дня они ходили мрачные, надеялись на помощь Ангела, но и тому не удалось выручить их. Тогда Ольфа осенило:
— О мамма миа! Мы же можем удрать в академики!
Дмитрий протестующе махнул рукой.
— Терять целый год? Не выдумывай.
— Ха! — сказал Ольф. — Потеряем год, но зато сколько мы будем иметь! Ты только вообрази — один целый год и два целых месяца мы будем иметь свободное время! Мы будем иметь книги и время — что может быть лучше?
— А что мы будем жрать? Пенсию-то нам не дадут.
— Ха! — опять сказал Ольф. — Двое взрослых сильных мужчин не заработают сотню в месяц? Скажите это кому-нибудь — и все куры во всей Одессе подохнут со смеху!
И в конце концов Дмитрий сдался. Только спросил:
— А как же Витька?
— А Витька будет так, как он захочет.
Витька обещал подумать. Он сдал экзамены и все еще ничего не мог придумать и пока решил поработать с ними до осени, а там видно будет.
Видно стало прежде, чем пришла осень, — Витька вообще бросил работать с ними, потом женился, и пути-дорожки их окончательно разошлись.
И они остались вдвоем.
Пожалуй, именно в тот год они по-настоящему научились работать. И только тогда поняли, как еще мало знают и умеют и как сложна проблема, за которую они взялись. Теоретически они знали все это и раньше, но тогда было совсем другое. Можно сколько угодно трепаться о том, как все это невообразимо сложно и какие трудности их ожидают, и клясться, что никогда не отступишь перед ними, но если неудачи следуют одна за другой и неделями не покидает противное ощущение собственного бессилия, — тогда все это выглядит иначе.
И однажды Ольф понял, что работать больше нельзя. Надо дать себе основательную передышку. Это, было прошлой весной, в начале мая, а перед этим были два великолепных месяца, когда они думали, что их работа — вернее, первый ее этап, самый важный, — подходит к концу.
Гром грянул, когда стоял ясный и теплый день, они сидели в одних плавках, подставив спины солнцу, и делали последнюю проверку своих выводов.
Ольф мурлыкал какую-то песенку и небрежно разбрасывал на бумаге свои каракули, изредка поглядывая в окно. Великолепный стоял день, и они решили сегодня закончить пораньше и сходить на футбол.
Ольф досадливо поморщился и зачеркнул последние строчки — он домурлыкался до того, что стал писать явную чушь. Он пробежал глазами последние листки, надеясь быстро найти место, с которого начиналось вранье, — ошибка была очень уж грубая, он наверняка где-то перепутал знаки, поэтому время и получилось отрицательным. Но ничего крамольного он не заметил и решил проделать все выкладки заново, сверяя их с прежними. Где-то в середине он почувствовал неприятное покалывание в висках — выкладки повторялись с абсолютной точностью. И когда Ольф написал последнюю строчку, он еще несколько секунд тупо смотрел на нее — время опять получилось отрицательным. Он закурил, потер ладонями виски и еще раз внимательно просмотрел все сначала. И опять все сошлось.
— Дим! — хриплым голосом сказал Ольф.
