вон! — ответил тот.
Какой-то мальчик, карманы которого оттопыривались от орехов, сказал великодушно:
— Пусть играет!
— А чем она будет платить, если проиграет? — спросил кто-то. — Орехов-то ведь у нее нет.
— Тем же, чем я! — подсказал неудачник, щеки которого горели от оплеух.
Взоры устремились на Баджи.
— Оплеуха против ореха, согласна? — спросил мальчик.
Баджи мотнула головой. Она согласна на все, только б ей дали кинуть альчик. Она-то уж не проиграет — она не раз испытывала свой глаз и руку!
Баджи дали альчик. Игроки расступились. Вот наиграет себе оплеух девчонка — не будет лезть куда не следует!
Баджи прицелилась, кинула альчик. Она не попала. Кинула снова, и снова не попала. Она не выбила ни одного ореха. Противник выбил пять.
— Пять оплеух! — радостно загоготали игроки.
Пять оплеух, которые закатит ей здоровенный мальчишка изо всей силы, в угоду зрителям? Этого Баджи не предвидела. Она просто хотела выиграть пять орехов.
— Пять оплеух! — требовали ревнители справедливости. — А ну!..
Как бы не так!
Баджи рванулась, пустилась со всех ног.
Она слышала свист, улюлюканье. Кто-то бежал за ней вдогонку. Летели вслед камни, один из них ударил ее в спину: надо уметь играть или платить долги!
Баджи закачалась, чуть не упала. Она едва спаслась, шмыгнув в дверь чайной.
Чай!
В этом коротеньком слове заключено для бедняка-азербайджанца немалое.
В зимние дни чай согревает тощий желудок, создавая иллюзию сытости. В жаркие летние дни чай утоляет жажду, вызванную острыми наперченными блюдами дешевой харчевни, соленым козьим сыром, чесноком. Приятный аромат чая освежает дыхание.
Порой хочется бедному человеку развлечься. Но чем? Вино запрещено кораном, а если бы и не было запрещено — дорого. Маковый сок, опиум, привозимый сюда из Персии? Есть, конечно, такие люди, которые ходят в большой караван-сарай, где персы-купцы торгуют этим зельем. Но зачастить туда — значит обречь семью на голод, исхудать, потерять силу. Чем же развлечься? И вот тут-то приходит на выручку чайная — она заменяет бедняку-азербайджанцу и клуб и кабак.
Стоя в дверях, Баджи наблюдала за жизнью чайной.
Два самовара пыхтели на стойке. Владелец чайной, накрест перевязанный полотенцами, потный и красный, не отрываясь смотрел на фарфоровый чайник, стоящий на угольках: едва появится пузырек — чай готов. Затем он споласкивал стаканы крутым кипятком с грохотом вращая их на блюдечке, решительным движением наполнял чаем и разносил на подносе. В стороне, у стены, старик слепец пел высоким дрожащим голосом, аккомпанируя себе на таре: его искусство должно было привлекать посетителей. В дальнем углу кто-то подпевал старику.
Баджи заслушалась… Внезапно владелец чайной плеснул в нее опивками: нечего заслонять вход! Баджи выскочила из чайной.
— Пошла вон! — услышала она вслед.
Баджи бродила по Черному городу.
На одном из углов она увидела халвачи́ — торговца халвой. На его складном столике лежали желтые кубы кунжутной халвы.
Подойдя вплотную, Баджи долго и молча смотрела, как халвачи́ разрезает халву на мелкие кубики, развешивает их на жестяных самодельных весах.
— Дай кусочек! — сказала она.
— Пошла вон! — ответил халвачи́.
Но Баджи не уходила.
С месяц назад она вот так же подошла к халвачи́ и смиренно попросила кусочек халвы.
«Нищенка!» — решил тогда халвачи́.
Но он не прогнал Баджи от себя в тот день. Он огляделся по сторонам. Улица была пустынна.
— Потанцуй — тогда дам, — сказал он, уставившись на Баджи.
Баджи было стыдно танцевать перед чужим мужчиной. Но халвачи́ заманчиво разрезал халву на маленькие кусочки, взвешивал их на своих весах и красиво раскладывал на столике; и чем меньше становились кусочки, тем доступней они казались Баджи. Кунжутная халва, сладкая, липкая! Глаза Баджи затуманились, рот наполнился слюной. Баджи не в силах была устоять и, не спуская глаз с халвы, стала танцевать.
Халвачи́ долго разглядывал Баджи, прежде чем дать кусочек. Ей было стыдно, но халвачи́ заплатил за стыд кусочком халвы, и Баджи была довольна.
Она обращалась к халвачи́ уже не впервые, и всякий раз он долго разглядывал ее, пока она жевала твердую кунжутную халву. Теперь Баджи почти не испытывала стыда. Она не торопилась: халва была вкусной, хотелось извлечь возможно больше радости из маленького желтого кубика.
С каждым разом халвачи́ уменьшал кусочки. Затем он стал ограничиваться тем, что соскребывал ножом прилипшую к деревянной дощечке патоку и, снимая ее другим ножом, давал Баджи вместо кубика тягучую стружку. Однажды он заявил:
— Хватит с тебя, если полижешь халву.
Становясь на цыпочки, Баджи тянулась к глыбе халвы, лизала липкие грани.
— Хватит! — отгонял ее халвачи́, как муху.
Вчера он обманул Баджи, не дав даже коснуться халвы. А сегодня и вовсе прогнал ее от себя…
Халвачи́ ошибался, считая Баджи нищенкой: она была обладательницей мешка с деньгами — так, по крайней мере, казалось ей, когда она держала в руках свой синий мешочек с несколькими копейками. Откуда были у нее эти деньги? Дважды в год — в праздники новруз и курбан-байрам — дарил Дадаш дочери по копейке; в синем мешочке была также копейка, найденная Баджи в щели пола. Правда, о том, чтобы истратить хотя бы одну из этих копеек, не могло быть и мысли: девочке надлежит копить деньги, чтобы в будущем улещать родственников мужа, особенно — злую свекровь. Баджи прятала синий мешочек глубоко в подстилке, по нескольку раз в день пересчитывала свои копейки. Она зорко хранила этот синий мешочек — жалкий откуп судьбе за далекое счастье…
Баджи пошла вдоль длинного одноэтажного здания.
Даже среди закопченных домов Черного города оно выделялось мрачностью и неприглядностью. Окна его находились у самой земли. Это были «номера» — наиболее дешевые жилища Черного города, приют нищеты.
Шум голосов, звук гармошки остановили Баджи у одного окна. Сквозь рваную занавеску Баджи удалось заглянуть внутрь комнаты. Какие-то женщины и мужчины сидели обнявшись и, раскачиваясь из стороны в сторону, пели хриплыми, пьяными голосами.
— Пьяницы! — пробормотала Баджи брезгливо, подражая отцу: Дадаш, соблюдая коран, не пил. Но в глубине души Баджи питала симпатию к пьяницам: много забавного делает пьяный человек — скандалит, дерется, валяется в лужах. Она просунула голову за занавеску.
— Куда прешь? — окликнул ее изнутри женский голос.
Баджи не двинулась с места… Кочегар напугал ее пожарным колоколом. Мазутник хотел хлестнуть ее тряпкой. Мальчишки кидали в нее камнями. Хозяин чайной плеснул в нее опивками. Халвачи́ отмахивался от нее, как от назойливой мухи. «Куда прешь?» — гнали ее теперь даже женщины из номеров. Все, все гнали ее от себя.
А куда, куда ей было идти?
— Сама пошла вон! — огрызнулась Баджи.
Кто-то кинул ей
