Теперь на пасеке то и дело собиралась молодежь, слышны были смех и песни. Степан Петрович торопился управиться с делами, чтоб часок-другой посидеть на террасе с внуком и его товарищами, поговорить, поудивляться на те великие дела, которые творятся на родной стороне.
Любила и Наталья Родионовна посидеть с молодежью. Брала она вязанье, пряжу или штопку, садилась на стул в угол, между двумя кадками с многолетними фикусами, работала, слушала и часто вступала в разговор. Споро шла работа в ее сухих старческих руках. В сморщенных ушах блестели забытые с молодости круглые золотые серьги с небольшими голубыми камешками, такими тусклыми, постаревшими, как глаза их обладательницы. Лицо ее не сохранило почти никаких черт молодости, даже обильные рябинки после оспы, перенесенной в детстве, затерялись в глубоких морщинах, и их почти не было видно.
Разложит Федя на столе свои цветы и травы, вооружится лупой и пинцетом, придвинет свой стул поближе Наталья Родионовна, подойдет Степан Петрович, и оба часами смотрят, как любовно «колдует» внук над растениями.
– Ишь ведь, не думала, что столько делов с ними! – изредка вздохнет старушка, поглядывая на открытую книгу определителя с цветными картинками, на иголки с деревянными ручками и кипу продолговатых стекол.
Ежедневно повторялось одно и то же. Положит Федя цветок на стекло, возьмет в руки иголку и пинцет и показывает Наталье Родионовне:
– Вот это цветок правильный. Вот чашечка, видите, зеленая. Это венчик. Состоит он из лепестков.
Осторожно придерживая цветок иголкой, Федя пинцетом отрывал легкий, как крыло бабочки, лепесток.
– Эти лепестки несросшиеся, – значит, они свободные, а венчик свободнолепестковый.
– Ишь, свободнолепестковый! – усмехалась старушка. – Смотришь-то на цветы – ничего этого не знаешь. Красиво – и только.
– Вот тычинки. Сейчас подсчитаю, сколько их.
Федя брал лупу, приближал к правому глазу и, щуря левый глаз, низко склонялся над столом.
– Шесть. Вот посмотрите.
Федя подавал старушке лупу. Та долго разглядывала цветок, ахала и удивлялась. Затем лупа переходила в руки Степана Петровича.
Но не всегда работа над гербарием проходила мирно.
Однажды Федя явился домой с новыми экспонатами. Осторожно вытащив из бумажного пакета растение с шапками белых цветов и толстым корнем, он положил его на стол. Из другого пакета достал другое растение, тоже с белыми, почти такими же цветами.
– Дедушка! Бабушка! Идите сюда! – оживленно позвал стариков Федя.
Наталья Родионовна явилась сейчас же со стопкой тарелок и хлебом в руках. Она положила хлеб на край стола, поставила рядом тарелки и, обтерев руки пестрым передником, села на стул.
Не торопясь пришел Степан Петрович. Он взглянул на стол и сердито сказал:
– Чего болиголов на стол положил? Поганый ведь!
– Сотру! Смою! – засмеялся Федя. – Сегодня я занимаюсь ядовитыми растениями, – обратился он преимущественно к Наталье Родионовне. – Это болиголов. Все растение ядовитое.
– Оттого и болиголов, – вставил Степан Петрович, – что отравление с головокружения начинается.
– А это знаете, дедушка, что такое? – указал Федя на другое растение, с толстым корнем.
– Что-то не признаю, – ответил старик.
– Это вех. Слыхали? В болоте выкопал. Тоже очень ядовитый. Особенно корневище.
– Знаю. С него у нас в соседнем колхозе прошлым летом несколько коров пало. Умники на силос пустили! – закуривая, сказал Степан Петрович.
– А знаете вы, дедушка, что оба эти растения очень древние? Ими был отравлен Сократ еще за четыреста лет до нашей эры.
– Какой Сократ? – заинтересовался старик.
– Греческий ученый.
Степан Петрович бросил через окно потухшую недокуренную папиросу, достал из кармана очки, надел их и с особым интересом стал рассматривать белые мелкие цветочки болиголова и веха.
Наталья Родионовна поднялась и сказала ворчливо:
– Натащил тут сору всякого. Сметай со стола в печь, пока горит!
– Я уберу, уберу и стол вымою. Я их, бабушка, для гербария. Видите, как аккуратно выкопал, ни одного волоска не повредил, – пытался убедить ее Федя.
Но Наталья Родионовна слушать его не хотела.
– Для какого такого гербария? Отравиться захотел? Думаешь, учителя твои спасибо тебе скажут? Сама слышала, как ветеринар говорил, что болиголов уничтожать надо. Значит, и нечего его собирать да сушить.
Она осторожно прихватила пальцами ветки и потащила растения в печь.
Федя растерянно посмотрел на деда, но тот только руками развел: дескать, я и не ждал от нее такой прыти, ишь как осерчала.
За дощатой перегородкой, не доходящей до потолка, на ящике, согнувшись в три погибели, положив под голову свернутый полушубок, спал утомленный Федя – босой, в измазанной косоворотке, в дедушкиных заплатанных штанах.
Игорь не мог спать. Болело тело, непривычное к физическому труду: ныли ноги, руки, огнем горели на ладонях мозоли.
Игорь сидел за столом, писал о минувшем дне. Это была не запись в дневнике, не статья, скорее взволнованный рассказ о себе, размышления о пережитом.
Сегодня я увидел собственными глазами великую силу труда, – писал Игорь, – его организующую и облагораживающую силу, все то светлое и прекрасное, что заключается в нем.
Сегодня был воскресник. Кажется, какое мне дело, студенту Московского университета, до нового водоема, в котором Банщиков разведет всевозможные породы рыб? Но я трудился с утра до поздней ночи, ворочая глыбы песчаников, натирая лопатой кровяные мозоли.
На воскресник явились пионеры, вышли сельские школьники. Маша привела работников больницы, а Лучинин пришел в окружении колхозников…
Игорь осторожно положил ручку на блестящую белую клеенку с коричневыми разводами и задумался, снова и снова представляя себе те эпизоды, которые особенно поразили его сегодня.
…День серый и ветреный. По реке бежит частая-частая рябь, точно кто-то неосторожно потянул блестящий водяной покров и сбил его мелкими складками. В лесу тревожно, как всегда бывает при ветре. Клонится книзу некошеная высокая трава, беспокойно трепещут на деревьях листья. Но все же жарко.
Игорь с недоумением замечает за собой, что все время оказывается возле Маши, куда бы та ни шла.
Вот она стоит в красном сарафане, подолом его играет ветер. На ней белая кофточка с короткими рукавами и белый шарф, чалмой повязанный на голове.
Маша опирается на лопату. Грудь ее быстро опускается и поднимается. Она устала. На лбу и на носу блестят капли пота. Она вытирает их платком, но они выступают снова.
К ней подходит Никита Кириллович, и Игорь замечает в ее глазах огоньки.
Игорь перехватывает взгляд Никиты Кирилловича, в нем те же огоньки. Только он не опускает глаз, как Маша. Он смотрит решительно, смело…
Игорь оставляет их вдвоем, отходит и с ожесточением вонзает лопату в твердую, поросшую дерном землю. «Я помогаю ему осуществить проект, а он…» – мысленно упрекает Игорь Банщикова. Но что же он? Игорь отпускает лопату и задумывается… Почему же он недоволен Банщиковым, этим будущим героем его произведения? Банщиков и Маша!
– Чудесная пара для романа и повести! – вслух говорит Игорь. – Самому бы и не придумать! – Однако в первый момент ему все-таки не по себе от этой мысли.
Минутой позже он уже спокойно говорит сам себе, что он, Игорь, собственно, и не мечтал о Маше. Ведь его легкое увлечение ею – это что-то мимолетное, навеянное литературой. Банщиков подходит к Игорю, и тот смотрит на него почти восторженно. Никита Кириллович заговаривает с ним, и Игорь с удивлением замечает его доброжелательное отношение к себе. Теперь-то Игорю понятна неприязнь, которую проявлял к нему Никита Кириллович. В самом деле, можно было возненавидеть Игоря, встречая его все время подле Маши. Но здесь, на воскреснике, эта неприязнь прошла. Никита Кириллович благодарен Игорю за участие в воскреснике. Он одобрительно смотрит на груду земляных комьев, перевитых корнями травы и подернутых зелеными побегами, на неровное песчаное углубление в земле у ног Игоря.
Игорь больше не подходит к Маше, но все время следит за ней. Он видит по взглядам, по движениям ее, как ощущает она присутствие Никиты Кирилловича даже на расстоянии.
Они вместе и на расстоянии. Это не только потому, что здесь, в зеленых просторах, сошлись их общие цели. Это оттого, что у них любовь.
…От реки до кустарника, от дороги до березовой рощи лежит живая равнина, пестрая от июльского разнообразия цветов и от такого скопления людей, которого она никогда не видела.
Люди выстроились цепью, почти плечом к плечу. И эта живая пестрая цепь начинается от реки, доходит почти до Белого ключа. Тяжелый звук кирки перекликается со звоном лопат. Все глубже и глубже вгрызаются они в землю.
– Товарищи! – вдруг говорит Лучинин и, многозначительно постучав лопатой о выступ большого камня, взглядом требует внимания. – Товарищи! А почему бы нам не заложить в землю порцию взрывчатого вещества, ну, на худой конец, аммонала? У нас он имеется.
