Я развернулся, пригнул голову (не огрели бы чем сзади!) и быстро пошагал прочь.
Такую вот шутку сыграла со мною сванка. Крепко подозреваю, что за всю историю невинного браконьерства на канавах это был первый случай появления там «гонителя», вообще — постороннего человека. И надеюсь — последний. Я, во всяком случае, на канавы больше не ходил. Хотя мог бы, поменяв предварительно свою сувенирную шапочку на какой-нибудь стандартный головной убор. Однако столь неудачный, конфузный дебют охладил мой пыл, канавы перестали меня интриговать, и я перешел на легальный морской промысел. Здесь не надо было ни хорониться, ни оглядываться, ни напрягать спину в ожидании сурового окрика.
На море изредка поклевывала усатая барабулька, симпатичная рыбка длиною в сигаретку, да столь же редко, но зато мертвой хваткой брал ханластый морской дракон из многочисленного семейства скорпенообразных, распространенного от Арктики до Антарктики. В этом мелком разбойнике, напоминавшем внешностью нашего континентального ерша, всего-то и достатков было, что башка, смертельно ядовитый шип на загривке, пузо да хвост. Но зато охота на него оказалась увлекательнейшим занятием, настоящим спортом, азартным и опасным.
Во-первых, приходилось нырять за мидиями (дракон лучше всего клевал на мускул этих моллюсков), во-вторых — с немалым риском обезвреживать грозную добычу. Я вытягивал ощетинившихся дракончиков на пирс, глушил их резиновым шлепанцем, осторожно — не приведи бог уколоться! — отсекал ножом ядовитый шип, вместе с несъедобной головой. Оставшиеся пустяки складывал в полиэтиленовые мешочки и замораживал впрок в холодильнике. Землячество наше — трое моих друзей и супруги их — заинтересованно следило за моими хлопотами. Давно донимали нас жены, просились на пикник, очень их сооблазняла лесистая горушка, маячившая вдали, за угодьями рыбхоза. Так что к неходу недели, когда в холодильнике скопилось тридцать хвостов (две полулитровые банки!), было объявлено торжественное съедение дракончиков.
На горе уже, на облюбованной под бивак полянке, дамы ошарашили нас новым капризом: какой же это пикник без вина?! До этого они вполне одобряли антиалкогольные строгости, царившие в курортных местах, а тут прямо засрамили нас: эх вы! а еще мужики! Кулинарные свои познания призвали на помощь: дескать, к рыбным блюдам полагается подавать белые сухие виноградные вина — как-то: «Цинандали», «Гурджаани», «Цоликаури», а также столовые — «Баян-ширей» в «Сильванер». Тогда, оставив их под присмотром четвертого мужчины, трезвенника по убеждению, а не по принуждению, мы втроем отправились на разведку в деревеньку, крыши которой проглядывали впереди меж деревьев.
Странное селение открылось нам: совершенно пустое, словно бы вымершее. Только бродили по единственной улице пыльные свиньи, да грелись возле некоторых домов новенькие «волги». Но в первом же дворике, где ворохнулась жизнь, мы обрели искомое. Самый бойкий из нас, поэт Володя, окликнул хозяина.
— Папаша, неплохо бы вина выпить, — сказал он с развязностью Остапа Вендера.
С минуту хозяин подозрительно разглядывал нас. Ни смуглая физиономия полубурята Володи, ни мои сивые патлы (сванку я предусмотрительно засунул в карман), видимо, не внушали ему доверия. Но рядом сиял рыжей бородой, неистребимым российским простодушием, молодой открытостью наш романист Миша — и на нем взгляд хозяина отмяк.
— Ест вино, — сказал он. — Только плохой. Прошлогодний. Хочешь — попробуй.
Он завел нас в кладовку. Десятка полтора гигантских посудин стояло там в ряд. Такого количества жидкости хватило бы па все лето — поливать огород. Или — на несколько кавказских свадеб.
— Этот совсем пропал, — тыча пальцем в бутыли, бормотал хозяин. — Этот тоже совсем пропал… Этот, может, не совсем пропал.
Мы попробовали не совсем пропавшее вино. Было оно красным, кислющим, слегка напоминало вкусом «изабеллу».
— Да, это не «Баян-ширей», — согласился Володя. — Но — берем!
— Шесть рублэй, — сказал хозяин, нацедив трехлитровую банку.
«Однако!» — переглянулись мы. Но деньги выложили. Тогда хозяин, понизив голос до шепота, сознался:
— И чача тоже ест. Только слабый. Старый.
Попробовали чачу, выдохнувшуюся двадцатиградусную водичку, и — эх, гулять так гулять! — решили купить бутылочку.
— Сэмь рублэй, — сказал хозяин. Ай. хороший человек! Сделал-таки скидку против сорокаградусной казенной водки.
На обратном пути Володя вдруг разродился стихами. Он ехал сюда с намерением поработать, но работа у него не пошла — и каждое утро Володя уныло приветствовал нас перефразированным девизом «серапионовых братьев»: «Здравствуй, брат! Писать очень неохота». И только здесь за околицей деревни «Слабая Чача» (как мы ее сразу же окрестили) ему наконец запелось:
— А здесь, признаться, неохота
Работать до седьмого пота —
Когда напротив есть «Инкит»
И море бирюзой горит! —
неожиданно продекламировал он, помычал, отбивая рукой такт, и закончил:
— Да за горушкою селенье,
Где — если одолеть подъем —
Начачишься до изумленья…
Туда и сходим мы втросмі
Была в стихах неправда, или, мягче сказать, поэтическая вольность. Дело в том, что «Инкитом» сам Володя не увлекался, даже вполне презирал это заведение, после того, как его однажды угостили там шашлыками из протухшей свинины, зажаренной на сковородке и лукаво нанизанной на шампура. Начачиться до изумленья «не совсем пропавшими» напитками нам тоже не удалось. Но аппетит они подогрели — и оттого, наверное, морские дракончики, поджаренные на костерке, дымком пропахшие, показались нам ничуть не хуже ресторанной кефали. Более того: по общему приговору они напрочь зашибли её своим несравненным вкусом.
…А кефаль поймал Акакий Аграбиа — мрачный красавец, отец двух юных витязей, стройных, нежных и загадочно-молчаливых. Поймал руками. Акакий совершал перед завтраком ежеутреннюю оздоровительную прогулку вдоль берега озера. Кефаль выплыла из пучины на мелководье и остановилась в метре от уреза воды, сдержанно пошевеливая хвостом. То ли на солнышке грелась, то ли залюбовалась редким экземпляром гомо сапиенс.
— Цып-цып-цып! — сказал Акакий, присев на корточки. — Иди сюда, дарагой. Не бойся — ничего не будет.
И когда доверчивая рыбина подплыла к подошвам его башмаков, хищно схватил её под жабры.
Так, на прямой руке, не забрызгав белых штанов, гордый Акакий и пронес эту полуметровую дурочку на кухню — мимо изумленно подавившихся манной кашей сотрапезников.
Даже невозмутимые обычно сыновья его привстали из-за столика и сделали движение навстречу отцу.
Но Акакий, не укорачивая шага, строго бросил им:
— Это будет на ужин.
Вышколенные мальчики враз кивнули, потушили глаза и с достоинством вернулись к своему завтраку.
В третьем классе, в самом конце учебного года, появился у нас новичок.
Было уже тепло и сухо, оттаявшая после долгой зимы пацанва стекалась в эти дни к школе пораньше, чтобы поиграть, побеситься на большом, утоптанном пустыре — месте наших сражений в запретную «чику», благородных рыцарских поединков один на один и кровожадных драк стенка на стенку. Бесился на пустыре обычно мелкий народ, первоклашки да второклашки. Мы же — те, которым от силы месяца через полтора предстояло сделаться четвероклассниками и, значит, выпускниками (школа наша была начальной), вели себя достойно: посмеиваясь, наблюдали за их возней со стороны. Но в этот день, особенно яркий, прямо летний, щенячий восторг охватил почти всех, даже несколько лбов-четвероклассников не устояли на месте. Мелюзга затеяла на них охоту, окружала, висла гроздьями, стараясь повалить… Новенький возник неожиданно.
Вдруг все увидели: стоит с краешку незнакомый пацан — чистенький, довольно упитанный, красиво причесанный на косой пробор, в белой матроске и — что уж ни в какие ворота не лезло — в коротких штанах до колен! Стоит, интеллигент конопатый, и удивленно рассматривает нас, как мартышек. Словно его папа и мама за ручку в зверинец привели: полюбуйся, мол, детка, какие тут рожи.
Я оглянулся на ребят — глазами спросить: кто такой? — а когда повернулся обратно, этого придурка уже били.
Мгновенное начало драки я пропустил, увидел сразу разгар её. Конопатого азартно лупцевали — сумками, портфелями, фуражками; кто-то, оттесненный спинами, высоко выпрыгивал, пытаясь достать сверху, через головы дорвавшихся счастливчиков, ботинком, снятым с ноги… При всем том, как ни удивительно, это была именно драка, а не избиение. Потому что новенький не убегал. H не закрывался. Набычив круглую голову, зажмурившись, он отчаянно сражался — молотил кулаками воздух. Доставалось иногда и летевшим в него портфелям.
