— А с кем я, если это не секрет, разговариваю? — спросил Беклемешев, и Петр Егорович заметил, что у парня не хватало переднего верхнего зуба.
— Вы разговариваете с депутатом райсовета по вашему территориальному избирательному участку. Моя фамилия Каретников. Вам предъявить документ?
Выражение самоуверенной наглости на лице Беклемешева померкло, и его сменил деловой и серьезный вид.
— Да, в наше время космических скоростей трудно верить на слово. Тем более здесь, в нашей квартире, — с многозначительным намеком Беклемешев кивнул на дверь комнаты Казимирского. — Особенно вот к нему, к нашему Ротшильду, всякие таскаются. И из Одессы, и из Бердичева… Тут гляди да гляди. — Беклемешев внимательно проверил депутатское удостоверение Петра Егоровича и, оставшись удовлетворенным, вернул его старику. — Зайдите, я сейчас поставлю чайничек. — Он махнул рукой в сторону дальней двери в коридоре.
— Спасибо.
Не успел Петр Егорович открыть дверь комнаты Беклемешева, как тот, так и не поставив на плиту чайник, пулей вернулся с кухни и метнулся почти под рукой Петра Егоровича в свою комнату. Стараясь закрыть своим небольшим телом стол, он поспешно убрал с него бутылку, заткнутую серой тряпичной затычкой, и тут же поставил ее в фанерную тумбочку, как видно совсем недавно выкрашенную желтой охрой.
«Самогонку спрятал, мерзавец, — мелькнуло у Петра Егоровича, но он сделал вид, что ничего не заметил и не обратил внимания на беспокойство Беклемешева. — Да и комнату уже изрядно провонял этой дрянью. Не воздух, а сивуха».
Две нераспечатанные бутылки жигулевского нива стояли посреди стола, рядом с алюминиевым блюдом, в котором темнела желтоватыми боками холодная картошка, сваренная в мундире. Тут же, рядом с блюдом, на яркой цветной обложке старого «Огонька» лежала дешевая и, как видно, только что разрезанная на крупные куски невыпотрошенная селедка.
Петр Егорович обвел взглядом грязные, во многих местах засаленные и выцветшие обои, осторожно присел на стул, стоявший рядом с расшатанным квадратным столом, накрытым старой, потрескавшейся и во многих местах прорезанной клеенкой.
— Пора бы и ремонт сделать, товарищ Беклемешев, — спокойно сказал Петр Егорович, продолжая оглядывать запущенную, почти пустую комнату холостяка, в которой, кроме стола и тумбочки, стоял еще вдоль глухой стены старый диван с пузатыми валиками по бокам и облезлый шифоньер производства тридцатых годов.
— А откуда вы знаете мою фамилию? Поди, эти склочники сказали?
— Почему склочники? Я познакомился с ними, и на меня они произвели впечатление скромных и порядочных пенсионеров.
Беклемешев тоненько захохотал, отодвигая в сторону обложку «Огонька», на которой лежала селедка.
— Поспешно судите о людях, товарищ депутат. Чтобы человека узнать по-настоящему, нужно с ним пуд соли съесть, как говорят пехотинцы; а моряки добавляют: пуд соли и вельбот каши. — По лицу Беклемешева было видно, что он остался доволен шутливым экспромтом своего ответа. — Вот так-то, товарищ депутат.
— А я вот с вами, молодой человек, не съел пуд соли и вельбот каши, а вижу вас, как яйцо на блюдце.
Беклемешев надсадно хихикнул и судорожно заерзал на стуле, фанерная спинка которого была прикреплена к гнутым ножкам не шурупами, а прибита большими гвоздями с огромными пупырчатыми шляпками.
— И что же вы можете сказать обо мне? — хмыкнув, уже с некоторым удивлением на лице и беспокойством в голосе спросил Беклемешев.
— Вначале я хочу спросить вас — вы коренной москвич?
— Избави бог, как говорила моя покойная бабка.
— Откуда же вы?
— Из-под Рязани. Есть такой древний русский город Рязань. Слыхали?
— Я так и понял.
— А что, разве у москвича на лбу особое клеймо?
— Не клеймо, а походка особая, и говор тоже особый — московский. Коренной москвич никогда не скажет: «Мяшок смятаны», а рязанец скажет.
Слова старика и тон, каким они были сказаны, Беклемешеву показались оскорбительными. Его даже несколько передернуло. И без того тонкие и бесцветные губы Беклемешева, плотно сомкнувшись, кажется, совсем исчезли.
— Собственно говоря, вы зачем, папаша, ко мне пожаловали: читать мораль или допрашивать? И что вам от меня надо? Я совсем забыл вам сказать, что у меня сегодня выходной. А как депутат, как представитель власти, вы должны знать, что, согласно Конституции, каждый человек в нашей стране имеет право на отдых. — К щекам Беклемешева прихлынула кровь. Постепенно зарозовели и его уши.
— Вы совершенно правы, молодой человек. Я пришел к вам как депутат. А поэтому хочу задать вам несколько вопросов. Но коль у вас нет желания со мной побеседовать один на один в ваш выходной день, то разговор этот мы перенесем вначале по месту вашей работы, а потом, если потребуется, в паспортный стол вашего отделения милиции.
— Зачем же так — сразу пугать начальством, милицией… Я вас слушаю, — тихо произнес Беклемешев, который теперь уже начинал понимать, что хотя перед ним и старик, но старик не простой, а депутат. Беклемешев опустился на стул и положил свои тонкие руки на стол.
— Вы в Москве давно проживаете? — спокойно спросил Петр Егорович.
— Два года.
— Одинок?
— Да.
— И вам предоставлена прописка на этой площади? — Петр Егорович обвел комнату взглядом.
— Как видите. Живу и хлеб с селедкой жую. Да еще пивом запиваю. Может, по стаканчику пропустим? Пивка?.. — Ловким движением рук Беклемешев откупорил бутылку и налил граненый стакан так, что шапка белой пены поплыла по стенкам стакана на клеенку.
— Спасибо, не пью. Года не позволяют.
— Ну, тогда я за ваше здоровье. — Беклемешев тремя крупными глотками опустошил стакан, поставил его на стол и рукавом нейлоновой рубашки вытер с губ пену. — Что ж, спрашивайте. Мы, рабочий класс, депутатов уважаем. Вместе боремся за наше общее народное дело. Вы — словами, мы — мозолистыми руками.
— Вы прописаны по лимиту?
— Так точно.
— Как слесарь ЖЭКа?
— Тоже угадали.
— Временно?
— Вначале на год, а там продлеваем. У нас, у приезжих лимитчиков, почти у всех так. Вначале временно, а потом… Москвичек с квартирами навалом. Только гляди не прошиби. А то нарвешься на такую чувиху, что век не рад будешь ее жилплощади.
— За Можай загонит? — в тон спросил Петр Егорович, наблюдая за откровенной наглостью развязного парня.
— О!.. Да еще как загонит!.. Моего земляка одна ловкачка москвичка вначале женила на себе; он, дурында, с иголочки обул-одел ее, а она ему через год срок схлопотала. Только не за Можай, а чуть подальше Колымы, где зимой плеснешь из кружки воду, а она падает на землю льдом.
— Армию-то отслужил?
— Не довелось… Врачи не дали хлебнуть этой радости. Признали в глазах какой-то дальтонизм. Цвета путаю… Пятерку не отличаю по цвету от трояка. А червонец вижу за квартал. Красный.
— Не устали от города-то? Поди, все-таки Москва не рязанская деревня. Машины, миллионы людей, опять же соседи бывают разные…
— О!.. — ерзая на расшатанном стуле, Беклемешев не дал Петру Егоровичу закончить фразы: — Не зря пословица говорит: перед тем, как купить дом, посмотри, кто будут твои соседи. Я эту сказочку вот теперь испытываю на своей шкуре. Попались такие соседушки, что хоть караул кричи — никак не перевоспитаю. Два года бьюсь, и все впустую, — Беклемешев махнул рукой на глухую стену, у которой стоял засаленный диван с выпирающими кругами пружин. — Слева — одесская контра и ворюга в прошлом, справа — хоть и старая калоша и уже давно пора отправляться в могилевскую губернию, а из авантюристок авантюристка. Зануда, а не старуха.
— Значит, не повезло с соседями? — Петр Егорович смотрел в маленькие, шустро бегающие глаза Беклемешева, и с каждой минутой он был для него все понятнее и яснее.
— Вот так не повезло! — Беклемешев задрал голову и ребром ладони провел по горлу. — Еще вопросы будут, товарищ депутат? А то мне пора обедать. К тому же сегодня собрался съездить к дружку в Тушино.
Петр Егорович разгладил усы и посмотрел на тумбочку, дверка которой была полуоткрыта и из нее виднелась бутылка, заткнутая тряпичной пробкой. В бутылке было чуть побольше половины мутноватого содержимого.
— Беклемешев, тебя в детстве отец хоть раз лупил вожжами? Да так, чтоб ты три дня щи стоя хлебал?
Вопрос этот огорошил Беклемешева. Его остроносое небольшое личико вытянулось и посерело — не то от злости, не то от испуга.
— Вы что хотите этим сказать? — почти шепотом спросил он.
— А то хочу сказать, что зря тебя, Беклемешев, в детстве не били как следует вожжами. Вот поэтому-то и вырос такой наглец и хам. — Снова взгляд Петра Егоровича метнулся на дверку тумбочки. — Спрячь хорошенько… А то ведь все равно вижу. За это неграмотных судят и в тюрьму сажают. Есть особая статья в Уголовном кодексе — самогоноварение. Всю квартиру провонял этой гадостью.
