— А каменщик Орлов? Жаль, что своих, городских, плохо знаем.
Митя догадался — ребята обсуждали напутствие Катериночкина. Конечно, даже без среднего образования в стране выросли тысячи мастеров труда. Эдик был, верно, сам не рад, что усомнился в этом. В темноте назывались имена Генриха Борткевича, Лидии Корабельниковой, кто-то вспомнил Пашу Ангелину.
— А Макар Мазай? — сказал Шафранов.
И в комнате все смолкло на мгновение.
— А девочка Мамлакат? — сказал Игорь Шапиро.
Митя улыбнулся, захотелось вмешаться в разговор.
— Она лет на пятнадцать старше нас с тобой, Игорек.
В темноте посмеялись — для них Мамлакат навсегда останется девочкой.
В эту минуту Митя услышал за дверью шум и, как ему показалось, голос и смех Симпота.
— Ишь ты, краля… вежливая какая! — шепелявил баскетболист.
— Ну, без рук! Без рук! — закричала Ирина.
Митя заглянул в соседнюю комнату. В то же мгновение Ирина мелькнула мимо него, толкнув его в плечо, и выбежала. Симпот смеялся. Заметно пьяный Яша Казачок был тут же. Он потерял свой лоск. Все же, увидев Митю, притворился, что укоряет приятеля:
— Что ты такой… бесподходный?
— Что вы тут делаете? — с яростью спросил Бородин.
— А ничего, ничего, — приговаривал Казачок, держа в руках чемоданчик; у него это прозвучало: «Ниче-ниче…» — Вот Ситникова сложила в чемоданчик свое испанское болеро, постеречь попросила…
Он подмигнул Мите.
— Попрошу вас выйти отсюда! — сказал Митя.
Комната наполнилась выпускниками. Ребята окружили Симпота, подталкивая его в коридор. Мите надо было знать, что тут произошло. Он нашел Ситникову за неприбранным, пустым столом. Вся красная, она поправляла волосы, почти плакала.
— Как он обидел тебя?
— Ну, пристал, пьяный дурак.
— Почему убежала? Что там было? Он гадость какую-нибудь сказал?
Ирина заплакала. По тому, что сделалось с Бородиным, она догадалась, как это все некрасиво. Сейчас ей хотелось, чтобы за нее подрались.
— Ну, поцеловать хотел. А я с ним разговаривала-то первый раз в жизни.
В вестибюле, куда в три прыжка выскочил Митя, шел крупный разговор. Окруженный выпускниками, Абдул Гамид пытался приструнить Симпота. Тот, видно, совсем распоясался. Стоя в сторонке, Яша Казачок наблюдал за происходящим, не вмешивался.
Митя растолкал ребят. Лицо старого учителя мелькнуло перед ним. Как всегда в минуты волнения, лоб и очки Абдула Гамида ползли в разные стороны: лоб — вверх, очки — вниз.
— В чем дело? — спросил Бородин окружающих.
— Я стал разнимать драчущихся… — говорил Абдул Гамид, в волнении коверкая слова.
Митя положил руку на плечо Симпота.
— Ну, ты… — почти промычал Митя, не в силах разжать зубы.
Симпот вырвался из-под руки Мити.
Все немножко отступили, и Митя и Симпот оказались друг против друга в тесном кругу. Симпот сдвинул кепку с затылка на лоб и повел руками — не то рукава ему мешали, не то чтобы расширить круг зрителей. Он ссутулился, сделал неподвижное лицо, прищурился и пододвинулся к своему противнику, ступая с каблуков на носки.
— Гляди, Бородин, как бы я тебе холодную завивку не устроил.
В то же мгновение пухлое, женоподобное лицо хулигана передернулось гримасой. На пальцах его блеснула свинчатка. Но Бородин успел схватить руку парня и ударом кулака свалил его на пол. Тот быстро вскочил, но кто-то из выпускников схватил его за плечи.
Нацелившись, Митя поймал обе руки Симпота и, стиснув их у него за спиной, потащил к лестнице. Там, в молчании, слышался топот ног, громкие вздохи. Потом снизу донесся рыдающий голос Симпота:
— Он думает… что если… золотой медалист!.. Так это уж факт!
— Спокойно, спокойно! — увещевал кто-то внизу.
И все утихло.
Как ни странно, Абдул Гамид смеялся.
— Что за горячая голова! — кричал он на Митю, медленно поднимавшегося по лестнице.
Митя тяжело дышал.
— Горячая голова? Не знаю… Как-то почетно это звучит для глупости, — заметил Митя, не щадя себя, чувствуя, что правая рука болит.
В эту минуту ему нестерпимо захотелось видеть Олю, говорить с нею. Стало невозможно дожидаться завтрашнего утра: пусть поздно, он войдет и разбудит. Он даже не принимал такого решения — просто повернулся и сбежал по лестнице. Старик швейцар с синими галунами дремал на стуле, видно, проспав драку; в его полураскрытую морщинистую ладонь кто-то из ушедших сунул ветку сирени.
Митя быстро пошел по улице. Его окликнули с веранды, он не оглянулся.
НАД ПЛОТИНОЙ
— Оля, — позвал он, заглядывая в полуоткрытую дверь, — выйди, Оля.
Он не знал, спит ли тетя, спит ли Оля, но он не отошел от двери. Он в первый раз стучался к Оле так поздно ночью.
— Оля, выйди.
Тихий вздох в комнате, кто-то прошлепал босыми ногами. Оля в длинной ночной рубашке мелькнула в темноте, она одевалась. Потом ее лицо показалось в щелке двери. Боясь, чтобы свет не разбудил тетю, она придерживала дверь.
— Выйди же!
Она утвердительно кивнула головой и снова скрылась. Митя подошел к окну. Ночь еще не кончилась.
Оля вышла минут через пять. В синеньком платьице, заспанная, она потянулась и засмеялась. Ей было приятно, что Митя позвал. Захотелось подразнить, поманежить. Она не боялась, что он рассердится на нее за ее побег.
— Ну что, Митя?
— Пойдем на плотину.
— На плотину? Я спать хочу.
— Почему ты ушла?
— Я же объяснила тебе на веранде.
— Ты… мне… на веранде?
— Ну да. Не помнишь?
Оля удивленно глядела на Митю. Он понял: она ни за что не скажет ему, как там резвились эти приятели, почему она убежала, вот она и сочиняет. А сейчас еще разыграет обиду, если ей не поверишь.
— Ты… мне… сказала?
— Тихо… тихо…
И оттого, что она так беззастенчиво выдумывала, Митя вдруг пришел в благодушное состояние. Нет, ночь не кончилась. Они ушли, заперев квартиру на ключ. Пусть тетя поспит взаперти.
У перекрестка знакомый мороженщик в сетке на голое тело, упершись локтями в свой возок на дутых шинах, проводил их взглядом. На Асфальте пустынно, а он все не увозит свою тележку. Наверно, знает, что в трех школах выпускные вечера. Шелестят листвой деревья. Изредка проносится автомобиль, и Митя упражняется в догадках, чья машина и куда поехала.
Через открытые кварталы, мимо цветочных клумб и штабелей кирпича они спустились к реке ниже плотины, к приречным заводским путям.
Хорошо идти по рельсам. Ты идешь, балансируя на рельсе, Оля — на другой. Вдали высится плотина; под ночным небом она кажется таинственной, как самые древние памятники земли, будто сделана в доисторические времена или даже на другой планете.
— Вот и кончил ты школу. Жалеешь?
— Глупая! Конечно, мы любим школу. За долгие годы привыкнешь. А сейчас все заново кажется таким своим, родным, век бы не расставался. И Абдул Гамид, и Катериночкин, и ребята.
— Я тебя утащила от них.
— А был бы я счастлив без этого, как ты думаешь?
Она никак не думает, молчит. И Митя добавляет:
— Белкин слово «счастье» произносит как-то без мягкого знака. — Митя пытается изобразить. — Ты помнишь, как он говорил?
— О счастье? Смешная у него фигура.
Она задумалась и хотела сказать о Белкине что-то другое, совсем не о его фигуре, а в рассеянности чего только не скажешь.
— Чем же она смешная? Просто немножко длинный человек.
— Красноречивый товарищ. У него как будто вмятина под диафрагмой… — Оля настроена насмешливо. — Знаешь, такое впечатление, будто он долго нес большой арбуз, прижавши к животу, и вот впечаталось.
— Арбуз? Нет, ему кажется, что это он счастье нам нес, уморился.
Оля смеется. Митя сказал похоже на то, что она сама думала.
— А что такое счастье?
— Счастье — это каждому свое, — безмятежно толкует Митя, стараясь устоять на рельсе. — Одному, больному, прикованному к постели, — только бы встать поскорее да выйти на солнышко.
— Да. Как нашей Нонке Топорковой.
— Другому, маленькому человечку, нужен мячик, коньки зимой.
— А помнишь у Тургенева в «Стихотворении в прозе» — крестьянка, которая дорожила щепоткой соли?
Когда Оля вспоминает что-нибудь из литературы, она торопится высказаться, — наверно, от неуверенности, придет ли это ей в голову еще раз.
В глубокой выемке блестят рельсы. В ночной час железнодорожный путь удивительно чист и ясен, как будто нет даже рельсов, а только один их блеск, таинственный от слабого света укрытой в облаках поздней луны. А там, где впереди кончается выемка, за черными бревенчатыми стенами камнедробильного завода, снова открывается циклопическая громада плотины, тонко вырисована цепь ее фонарей, расставленных по всей дуге высоко над рекой.
