Он с отвращением, демонстративно отвернулся от других и продолжал без перерыва, обращаясь уже исключительно к Маргулиесу:
— …а что касается всех этих фокусов, то если у меня на участке кто-нибудь попробует не то, что триста шесть, а двести шесть, то я его, сук-киного сына, выгоню в тот же день по шеям и не допущу к объекту на пушечный выстрел, будь он хоть трижды распронаинженер, будьте уверены.
Он серьезно повернулся спиной к обществу и сделал несколько шагов вниз по лестнице, но тут же, с одышкой, возвратился и быстро прибавил:
— У нас строительство, а не французская борьба. — И опять сделал вид, что уходит, и опять со средины лестницы вернулся.
Это была его манера разговаривать.
— С чем вас и поздравляю, — сказал Маргулиес по поводу аварии водопровода и рысью сбежал по лестнице.
Он сразу понял, что харьковский рекорд уже известен всему строительству. Он ожидал этого. Нужно было торопиться.
Внизу, у столика паспортиста, на узлах и чемоданах сидели приезжие. Их было человек сорок. Они провели здесь ночь. В отеле на 250 номеров не осталось ни одной свободной кровати. Но каждый день приезжали все новые и новые люди.
Спотыкаясь о багаж, о велосипеды, наступая на ноги, Маргулиес пробрался к телефону.
Оказывается, Корнеев с участка еще не уходил и уходить не собирается, хотя
не спал сутки. Об этом сообщила телефонистка центральной станции. Она сразу узнала Маргулиеса по голосу и назвала его по имени-отчеству — Давид Львович.
Телефонистка центральной была в курсе бетонных работ шестого участка. В этом не было ничего странного. Участок инженера Маргулиеса в данный момент считался одним из самых важных.
— Сейчас я вам дам ячейку, — сказала телефонистка деловито. — Кажется, Корнеев там. Ему только что туда звонила жена. Между прочим, она сегодня уезжает в Москву к тамошнему мужу. Бедный Корнеев! Кстати — как вам нравится Харьков? За одну смену — триста шесть, это прямо феноменально. Ну, пока. Даю ячейку шестого.
Старик в бумажной толстовке снял с окошечка «почтового отделения и государственной трудовой сберегательной кассы» старую картонную папку с надписью «Закрыто». Касса помещалась в вестибюле. Старик выглянул из окошка, как кукушка, и начал операции.
Рядом босая простоволосая девочка раскладывала на прилавке газеты и журналы.
Подошел иностранец и купил «Известия» и «Правду». Толстяк в украинской рубашке взял «Humanite» и «Berliner Tageblatt». Старушка выбрала «Мурзилку». Мальчик приобрел «Под знаменем марксизма».
Жестянка наполнялась медяками.
Снаружи, сквозь черный креп плывущей пыли, горела ртутная пуля термометра.
Входили черноносые извозчики в жестяных очках-консервах. Они наносили в отель сухую землю. Они топали лаптями и сапожищами по лестницам, с трудом разбирали номера на дверях и стучали в двери.
Поговорив с Корнеевым, Маргулиес опять вызвал станцию и заказал на девять часов Москву.
Он побежал в номер.
Он быстро окончил туалет: надел верхнюю сорочку в нотную линейку, мягкий воротничок, галстук и слишком большой синий двубортный пиджак.
Вчера вечером он не успел умыться. Сегодня в умывальнике не было воды. Перед рыночным славянским шкафом с покушением на роскошь он вынул из углов глаз черные кусочки.
Одеколон высох.
Маргулиес послюнил полотенце и хорошенько протер большой нос с длинными волосатыми ноздрями.
Он натянул просторную ворсистую кепку. Она приняла круглую форму его большой жесткой шевелюры.
Будильник показывал без десяти семь.
Маргулиес выскочил из номера и, задев плечом огнетушитель, побежал в столовую. В буфете были бутерброды с балыком и яйца, но стояла большая очередь.
Он махнул рукой. Поесть можно и на участке.
В дверях его остановил косой парень в канареечной футболке с черным воротником:
— Ну что, Маргулиес, когда будешь втыкать Харькову?
Маргулиес официально зажмурился.
— Там видно будет.
— Давай-давай.
У подъезда отеля стояли плетеные уральские тарантасы. Они дожидались инженеров. Свистели хвосты, блистали разрисованные розочками дуги, чересчур сильно пахло лошадьми.
— Эй, хозяева, — тонким голосом крикнул Маргулиес, — у кого наряд на шестой участок?
Извозчики молчали.
— На шестой наряд у Кустанаева, — после небольшого молчания сказал старый киргиз в бархатной шапке чернокнижника.
— А где Кустанаев?
— Кустанаев в больницу пошел.
— Ладно.
До участка было сравнительно недалеко — километра два.
Маргулиес сощурился и зашагал, косолапо роя землю носками, против солнца и ветра к переезду. Но сперва он повернул к небольшому деревянному домику с высокой деревянной трубой и двумя распахнутыми настежь дверьми.
В домике этом горячо пахло накаленными солнцем газетами.
Маргулиес влез на высокий ларь и повесил на шею ремешок.
«Быстро у нас, однако, узнают новости», — подумал он, хрустя длинными пальцами.
Толпы телеграфных столбов брели против ветра в облаках черной пыли.
Все тронулось с места, все пошло. Шли деревья. Роща переходила вброд разлившуюся реку.
Был май. Одно дерево отстало. Оно остановилось в голову вслед мигающему поезду, цветущее и кудрявое, как новобранец.
Мы движемся, как тень, с запада на восток.
На восток идут облака, элеваторы, заборы, мордовские сарафаны, водокачки, катерпиллеры, эшелоны, церкви, минареты.
Горючие пески завалены дровами. Щенки и лодки покрывают берег. Буксирный пароход борется с непомерно выпуклой водой.
Вода вздулась, как невод. Вода блестит светлыми петлями сети. Сеть кипит. Сеть тащит запутавшийся пароходик. Он бьет плавниками, раздувает красные жабры, выгибается. Его сносит под мост.
Каменные быки упрямо бредут против течения, опустив морды в воду. Ярмо пены кипит вокруг блестящих шей.
Броневые решетки моста встают километровым гулом. Скрещенные балки бьют в глаза светом и тенью.
Мы пересекаем Волгу.
Революция идет на Восток с тем, чтобы прийти на Запад. Никакая сила в мире не может ее остановить. Она придет на Запад.
Саратов — Уфа.
Дорога ландышей и соловьев. Соловьи не боятся поезда. Они звучат всю ночь. Терпкое, стеклянное щелканье булькает в глиняном горлышке ночи. Ночь до краев наполнена ледяной росой.
Дети продают на станциях ландыши. Всюду пахнет ландышами.
Телеграфный столб плывет тоненькой веточкой ландыша.
Маленькая луна белеет в зеленом небе горошиной ландыша.
Мы пересекаем Урал. Слева — лес, справа — откос. Откос в кустарнике.
Слева — купе, справа — коридор. Это — международный. Зеленые каракули несутся в окнах коридора.
Пассажиры выскакивают в коридор. В подошвы бьет линолеум. Пол пружинит, как трамплин.
В каждом окне — силуэт.
Пассажиры оторвались от дел. Дела были разные. Американцы играли в покер. Немец перекладывал масло из бумажки в жестянку из-под какао. Советский инженер близоруко склонился над чертежами. Корреспондент «Экономической жизни», поэт, читал стенограмму:
«В истории государств, в истории стран, в истории армий бывали случаи, когда имелись все возможности для успеха, для победы, но они, эти возможности, оставались втуне, так как руководители не замечали этих возможностей, не умели воспользоваться ими, и армии терпели поражение.
Есть ли у нас все возможности, необходимые для выполнения контрольных цифр на 1931 год?
Да, такие возможности у нас имеются.
В чем состоят эти возможности, что требуется для того, чтобы эти возможности существовали в реальности?
Прежде всего требуются достаточные природные богатства в стране: железная руда, уголь, нефть, хлеб, хлопок…»
Поэт ногтем подчеркнул железную руду.
«Есть ли они у нас? Есть. Есть больше, чем в любой другой стране. Взять хотя бы Урал, который представляет такую комбинацию богатств, какой нельзя найти ни в одной стране. Руда, уголь, нефть, хлеб — чего только нет на Урале!..»
Мы пересекаем Урал.
Мелькая в окнах слева направо, пролетает, крутясь, обелиск «Европа-Азия». Он выбелен и облуплен. Он сплошь покрыт прописями, как провинциальный адрес. Бессмысленный столб. Он остался позади. Значит, мы в Азии? Смешно. Бешеным темпом мы движемся на Восток и несем с собой революцию. Никогда больше не будем мы Азией.
«Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все — за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно…»
