«Ну, еще бы! — подумала Маша. — Действительно, кто же лучше расскажет о событии, как не сам его участник?»
На другой день Шлендер принес материал. Это была статья, в которой организация здравоохранения в районе подвергалась самой суровой критике.
— Только так, — сказал доктор. — А вы как думали? Героя из меня делать? Да нас тут всех высечь надо! Старого человека бросают куда-то в лес только потому, что нет на местах квалифицированных кадров, плохо — на редкость плохо! — ведется профилактическая работа… Сечь! Нет, правда. А если бы у меня между небом и землей остановилось сердце? Если бы я разбился? Очень просто мог бы разбиться — нас ведь никто не учит прыгать с этим чертовым парашютом, который бросает тебя на землю, как мешок с песком… Нет уж, Машенька, увольте, героем я в этой истории быть не хочу… То есть очень хотелось бы, конечно, но не получилось… Геройство — это что? Это, если хотите знать, такая организация работы, при которой в нашем геройстве нет нужды! Вот таким образом, товарищи газетчики. Статью я написал, по-моему, отличную.
— Хулиган ты, — сказал Карев. — Старый, заслуженный, скоро вот лысеть начнешь или седеть, а все хулиганишь.
Потом, когда заметка о нем все-таки появилась даже в «Известиях», он ходил очень гордый и только ворчал, что его назвали «человеком уже в годах»…
Маша на него тогда обиделась: ей казалось, что он всем этим бравирует, и хотя была в том доля истины — доктор действительно любил-таки слегка порисоваться, — теперь Маша знала, что просто он такой человек, неожиданный и даже диковатый в чем-то, у которого есть свои правила, тоже неожиданные иногда, но всегда очень правильные…
В редакции еще никого не было. Маша пришла первой. Ого! Вот что значит дисциплина и чувство ответственности. Она тут наведет порядок! А то, понимаешь ли, сидят день-деньской за столами и говорят всякие умные вещи, а потом… Ох, мамушки светы! Тебе ли наводить порядок… Ну-ка, закурим лучше… Так… Она посмотрела на себя в зеркало и расхохоталась — сидит, заложив ногу за ногу, в руках сигарета, губки оттопырены, носик сморщен — еще бы, такая гадость!
Швырнула сигарету в окно. Ничего, так обойдется, без сигарет. Хотя… Элегантный у них бывает вид, честное слово, у этих столичных журналисток, когда они сидят и курят. Умеют же курить, чертяки! А она не умеет. Тошнит ее от сигарет. И пить не умеет. И писать… Ну, пошло! Сейчас об этом думать нельзя, ты не на прогулке, а в рабочем кабинете. Уже без пятнадцати девять. Начинается день. Ничего не случилось, не произошло. Сейчас придет Карев, и они вдвоем — Антон Сергеевич и Мария Ильинична — будут обсуждать очередной номер.
Карев задержался. За окном тарахтел мотоцикл, кто-то из ребят собирается на прииск. Надо бы и ей поехать, а то лезут в голову глупые мысли… Ходит по дорожкам, ждет, что из-за угла выглянет чудо… Каким оно будет? Чего ей надо? Чего она ждет? Да ничего не ждет… Просто молодая здоровая тетка, у которой по утрам такое вот хорошее и чуточку сентиментальное настроение от синего неба и чистого воздуха, от пташек всяких, от здоровья… Она очень любит свою работу, свой поселок, людей, самых разных, любит собак, стихи, свою комнату? Что еще ей надо? Ничего? Ну, это ты брось…
Рабочий день все-таки начался. Пришел Карев, сказал:
— Мария Ильинична, этот ваш Русанов опять отличился. Вот посмотрите, нам пишут… Так… Шофер Геннадий Русанов на общественных началах организовал курсы английского языка… И еще… Оформил местный клуб… Урожайный парень, вы не находите?
Он снял пенсне, сощурился:
— Вы им еще не занимались?
Нет, она им не занималась. Все как-то некогда было. И потом, она не любила эти разговоры о простом советском человеке, потому что приходилось восхищаться черт знает чем. Горняк читает Горького. Ну и что? Пора ему читать и Горького, и Роллана, и Достоевского. И в том, что он слушает Чайковского, тоже никакой особой заслуги нет.
Началось это месяца два назад. Она получила статью от шофера Русанова с четвертой автобазы, с того отделения, где бригадиром Княжанский, заинтересовалась, естественно, тем более, что статья была действительно очень дельная. Автор писал об эстетике, о том, что красота в работе шофера — это один из показателей его профессионального мастерства.
— Очень хорошо сделано, — сказал тогда Карев. — Вы просто молодец!
— Это не я, — растерялась Маша, — это…
— Простите?
— То есть я хочу сказать, что статья пошла без всякой правки, я ее в таком виде получила.
— Странно… Кто бы это мог? У нас там вроде никого нет из пишущих. Да и…
— Автор написал, — простодушно сказала Маша, и только теперь до нее по-настоящему дошло, что статья была написана не только профессионально, но просто-таки чертовски хорошо…
— Мне бы такого автора в штат, — буркнул Карев. — Я вас попрошу, займитесь им.
А она не занялась. Не успела. И вот теперь Антон Сергеевич, прищурившись, вопрошает:
— А что, если вам съездить туда? Можно сделать очень интересный материал. В конце концов у нас не так уж много шоферов, которые пишут об эстетике и преподают английский. Как вы думаете? Мой вам совет — поезжайте. Прямо сейчас. И пишите. Только без этих, знаете, без лозунгов. Не торопитесь… Можете с ним даже в кино сходить, чайку попить, если угостит… Мне бы хотелось иметь, наконец, человеческий материал и чтобы человек в этом материале просто жил, а не решал в каждом абзаце проблемы. А? Сумеете? Ну, конечно, сумеете… Поезжайте. Я позвоню, за вами машину пришлют.
Маша вздохнула. Сумеет? Ну, конечно. Поди не сумей… Надо блокнот захватить потолще и курточку надеть… Ах, эта кожаная курточка! Она научилась носить ее с таким небрежным изяществом, будто родилась в ней, и никому, конечно, и в голову не могло прийти, что кожаная куртка Маши Стоговой — это ее профессиональные доспехи, панцирь, в котором можно было время от времени укрыться от самой себя, от постоянных дум о том, что она ничего не умеет… То есть она умеет все и все делает, как надо, как ее учили; у нее есть хватка, навыки; не было еще случая, чтобы Маша не справилась с заданием, причем задания ей давали самые трудные, зная, что Мария Ильинична человек на редкость добросовестный и трудолюбивый; не было случая, чтобы ее материалы правили, и даже сам Карев говорил, что из всех работников редакции только она умеет писать в полном согласии с законами русского языка…
Все это верно. Маша Стогова — умелый журналист, недаром ее рекомендовали на должность заведующей отделом, но всякий раз, когда рядом с ее статьями в газете появлялись статьи их ответственного секретаря, Маше хотелось плакать, и она, случалось, плакала, понимая, что статьи Левашова ужасны — сумбур, кавардак, черт ногу сломит, но это была работа журналиста, а не трудолюбивого редакционного ослика. Даже в рекомендации, которую ей дали для вступления в Союз журналистов, было написано, что она «трудолюбива и добросовестна». Какие безжизненные слова! А так хочется уметь… По-настоящему уметь.
Антон Сергеевич относится к ней хорошо. Ценит. За что, интересно? Может, у него просто выхода нет — раз человек работает, его надо ценить?
А в общем-то все эти мысли приходят в голову Маше Стоговой не каждый день. Потому что она человек трезвый, здоровый, рефлексией не страдает, и что есть, то есть, никуда не денешься. Одним керамика и неореализм, другим рейды по молодежным общежитиям и экономические обзоры. Она, пожалуй, не смогла бы ответить на основной вопрос бытия, поставленный недавно в газете, — почему именно керамика отвечает бытовой эстетике сегодняшнего дня? Но зато коменданта общежития, в котором она недавно побывала, выгнали с работы, потому что этот пьяный балбес не смог обеспечить ребят не то что керамикой, а обыкновенными графинами…
Теперь ей надо ехать к этому Русанову. Писать о нем… Ну, это мы еще посмотрим. Повидала она всяких дежурных передовиков, зачинателей шума… Хотя у Княжанского всегда интересные люди. Откуда они там берутся?
Княжанского Маша знала хорошо, и поэтому, когда он сказал, что Геннадий Русанов — «это, поймите, человек», она подумала, что приехала, может быть, не зря.
Герасим говорил:
— Во-первых, я вам скажу так: сколько ни ездил, а ездил я немало, сами знаете, такого шофера не видел. Классный шофер. Редкий. Талант ему дан от бога. Ну, этим нас не убьешь… Человек хороший! Вникните! У меня пацанок полный дом, и все у него на шее висят… Водки не пьет. И даже… — он огляделся, — не ругается. То есть совсем. Вы можете поверить? Я бы не поверил. Но решил, что это воспитание.
«Красота! — сказала себе Маша. — Редкая деталь для очерка, такая редкая, что все равно никто не поверит, и она сама не верит, потому что еще не встречала шофера, который бы не матерился… И никто не замечает, какое это страшное зло! Никто! Пишут о пьяницах — они приносят обществу вред. О тунеядцах. О хулиганах. А если люди в приличных костюмах и с высшим образованием просто матерят друг друга — так это у них такой темперамент… И эта мерзость, эти бездумные плевки в душу находятся чуть ли не под покровительством легенды о крепком, соленом словце!..»
