— Митя как с ней? Не придирается?
— А чего ему придираться? Я ее на себя взяла.
— Валя-то пишет ей?
— Одно письмецо прислал за все время. Пишет, все нормально, не беспокойся.
Все нормально… И у меня, и у них — все нормально.
С Чагиным, с тех пор как он стал (числился) моим мужем, стали мы не ближе, а дальше. Редко-редко разговоримся по-прежнему. Был какой-то вечер получше других. Зашел у нас разговор о московской больнице. Странно, но ни разу мы эту тему не затрагивали. Видно, винил он себя, что вовремя меня оттуда не взял… Но на этот раз разговор зашел; слово за слово я рассказала ему и про то, как лежала на вытяжении и про своих сопалатниц. Про покойную Дарью Ивановну, про дружбу с нею, про ночные с ней разговоры. Про Ольгу Матвеевну, плакавшую, меня провожая. Про Зину Савельеву и про ее мать Марью Михайловну. Про маленького Владика с его пичужьей повадкой, с сиянием вокруг головы.
— И что с ними стало дальше? — спросил Чагин. — С Зиной, Марьей Михайловной, Владиком?
— Не знаю.
— Как не знаете? И не поинтересовались? Значит, вы не настоящий врач. Ведь они — ваши больные.
— Не мои они были больные. Я сама тогда была больная.
— Больная не больная, врач — всегда врач.
Больше об этом разговора не было. Принял к сведению, и все. Понял, что я не настоящий врач. Стал со мной еще суровее, еще суше.
Все чаще мне приходило в голову: может быть, разорвать этот нелепый брак, уехать? Но куда? Некуда мне было ехать.
Проходила весна, начиналось лето. Лето жаркое, с частыми грозами. Ветром трепало ивы на улице. Одну даже свалило. Неожиданно Чагин собрался в отпуск. Давно он не брал отпуска, накопились «недогуленные» недели за несколько лет. Сообщил мне, как всегда теперь, сухо, что уезжает.
— Надолго ли? И куда?
— На родину, в Смоленск. А потом — в разные другие места. Надолго ли? Как придется. Дела.
Кажется, именно в Смоленске погибла его семья. Что ж, пускай едет. Посетить могилы? Вероятнее всего, и могил не осталось.
Уехал. А я осталась одна. Совсем одна, если не считать больных. Но больные приходят и уходят.
На прежнюю квартиру я ездила редко. Митя замкнут, нелюдим. Видно, не может мне простить моего замужества (невольно вспоминается, как я не могла простить маме Семена Михайловича!). Что ж, справедливо. Хотя и горько.
Жизнь вообще горька, но справедлива. Каждому — по заслугам.
Как мне мучительно не хватало привычной опоры — доктора Чагина, Глеба Евгеньевича, моего наставника и вечного бранителя! Был бы здесь — пусть хмурый, недовольный, но здесь!
И вдруг внезапно — телефонный звонок. Междугородная. «Вас вызывает Москва. Говорите».
Не сразу узнала голос. Его голос, но ликующий.
— Кира Петровна? Сейчас я вам скажу нечто неожиданное. Обычно такую вещь сообщает жена мужу, а не муж жене. У нас будет ребенок.
Я молчала по-дурацки.
— Повторяю: у нас будет ребенок. Конечно, если вы не против. Если против — ну что ж. Тогда у меня будет ребенок.
— Не понимаю. Чей ребенок?
— Мой. Согласны вы принять моего ребенка?
— Разумеется.
— Тогда все в порядке. Ждите.
Отбой. Отошла, села. Его ребенок. От кого бы ни был — приму. У нас будет ребенок.
И вот наконец телеграмма: «Приедем в четверг». В четверг, но каким поездом? Из Москвы их два — утром и вечером. Четверг — мой небольничный день. Ждала. Еще накануне запаслась молоком для ребенка. Испекла пирог. Ждала.
Утром не приехал. Ждала весь день долгий, летний. Измаялась. Наконец-то — звонок в дверь. Но не его: у него ключ. Пошла открывать. Звонок продолжался. Так я и знала: что-нибудь случилось.
Отворила. За дверью — он. В одной руке — палка и портфель. На другой, верхом, — маленький мальчик. Как беркут на руке охотника. Он жал на звонок, видимо, наслаждаясь звуком. Чагин опустил его на пол.
— Вот наш ребенок, Кира Петровна. Знакомьтесь.
Это был Владик. Сын Зины Савельевой.
Я нагнулась его обнять. Он был какой-то жесткий, чужой.
Вот уже он вымыт, накормлен, уложен спать на раскладушке в моей комнате. Заснул мгновенно.
— Глеб Евгеньевич, теперь рассказывайте.
— Все очень просто и очень грустно. После Смоленска поехал в Москву. Отыскал концы, разузнал, не без помощи бывшего однокашника Михаила Михайловича. Кстати, вам от него привет. Оказалось, что бабушка мальчика, Марья Михайловна, еще зимой погибла. Попала под машину. Зина — в психиатрической больнице. Ребенка отдали в детский дом. Это бы еще ничего, но он попал в дом для дефективных. Какая-то формалистка его туда отправила: «Не говорит. Черты дебильности». Я не психиатр, но мне кажется, он вполне нормален, только запуган до предела. Говорить и вправду не может, даже самых простых слов, но, по-моему, все понимает. Врачи — я советовался — сомневаются, что будет как все. А мне и не надо, чтобы был как все. Пускай будет как он. Решил взять его, усыновить. Взвалить эту ответственность на себя и на вас. Больше — на вас, ибо я недолговечен…
— Глеб Евгеньевич…
— Знаю, что скажете. Кто из нас кого переживет, еще неизвестно. Такую утешительную фразочку я от вас уже слышал. Не будем спорить, кто кого. Словом, у нас теперь сын. Пытались чинить препятствия: главное, стар, не успею вырастить. Но я сказал: у меня жена молодая. Правду ведь я сказал? Смеясь, он накрыл мою руку своей — широкой и теплой.
— Разумеется, правду.
— Молодец, Фикус!
Давно он меня так не называл.
— Я рада, я так рада. Я счастлива, что вы его привезли.
— Будете любить?
— Постараюсь.
— Правильно сказали. Не «буду», а «постараюсь». Мальчик нервный, с неважной наследственностью, но — убежден! — не безнадежный. Выправить его можно. И мы с вами его выправим.
— Выправим, — сказала я. Совершенно счастливая. Выше меры, через край.
— Кстати, Глеб Евгеньевич, как его зовут? Знаю, Владик, а полное имя?
Чагин достал из бумажника документ. Развернул не без гордости. Я прочитала:
«Фамилия — Чагин.
Имя — Владимир.
Отчество — Глебович.
Отец — Чагин Глеб Евгеньевич.
Мать — Реутова Кира Петровна».
— Как жаль, — сказал он, — что вы не взяли моей фамилии, выйдя за меня замуж.
— А вы не предлагали.
— Был глуп.
…Помню, разводясь с Борисом, оставила себе его фамилию. Чтобы у нас троих — меня, Мити и Валюна — была одна и та же фамилия. А теперь мне хотелось, чтобы у нас с мужем и нашего ребенка была одна и та же фамилия: Чагины.
В тот вечер, оставшись уже не одна (мальчик робко дышал на раскладушке), я поняла, в чем была моя ошибка с Валюном. Надо было тогда пойти ему навстречу, взять к себе старика нищего.
Надо уметь делать неразумные поступки. В этом все дело.
По Толстому, все счастливые семьи похожи друг на друга. Наша счастливая семья не была похожа ни на какую другую.
Мальчика мы звали Володей. Он уже привык, оборачивался на новое имя. Но упорно не говорил. Ни слова. Ни слога.
Тоненький, как стебелек. Глазки синенькие, цвета линялого василька: вот-вот опадет. И все-таки что-то жесткое около рта. От матери. От Зины, о которой я хотела забыть.
Любила ли я его? Еще нет, но начинала любить. Очень старалась. Что-то начинало получаться.
Показала его специалистам. Для этого взяла отпуск, две недели за свой счет. Главный — сама любезность.
Первый визит — к профессору-отоларингологу.
— Мальчик, безусловно, слышит, — сказал он, позвенев чем-то около уха. — И даже хорошо слышит. Заметили, как он реагирует на звук?
— Я уже давно это заметила. Слышит, знает свое имя. Меня беспокоит другое — его немота. Будет ли он говорить?
— При правильном лечении, возможно, и будет. Торможение чем-то вызвано. Важно устранить причину. Покажите его невропатологу. И — только не пугайтесь — психиатру. Обыватели боятся таких визитов, и зря. Современная медицина располагает эффективными средствами…
Он был за медицинской преградой, по ту сторону, а мы с мальчиком Володей Чагиным — по эту.
— Как у вас с наследственностью? — продолжал профессор. — Были в вашей семье или семье вашего мужа случаи душевных заболеваний?
— Кажется, не было.
— Что значит «кажется»? Такие вещи надо знать и знать точно. Удивительное легкомыслие! Я бы сказал, медицинский нигилизм. Решаясь на то, чтобы родить ребенка, надо всерьез думать о наследственности. Тем более такого позднего ребенка, как ваш. Ведь вы, как бы это сказать поделикатнее, дама не первой молодости.
— Не первой. И не второй.
— И все-таки решились произвести на свет ребенка! И рассчитывали, что он будет полноценным?
— Я до сих пор рассчитываю.
— Блажен, кто верует. Это ведь у вас не первые роды?
— Третьи, — соврала я.
— И как же ваши старшие дети? Живы? Нормальны?
