мы беседовали, вы уже знали, что он билет разыскал. Угадал?
— Да. Вам действительно известно все. Семен рассказал?
— К сожалению, не все, — огорчился Мельников. — Помните, при нашей беседе я намекнул, дескать, вы гордая, кино уже началось, а вы все Маркина ждали? Вы уклончиво ответили: была причина. Что за причина? Понимаете, Маркин многое из того, что известно от вас, подтвердил. А тут — умолчал.
— Умолчал?.. — она густо покраснела. — Так это же... Так Семен же человек... Неужели приписываю ему...
— Тот каверзный вопрос больше касался не его — меня. Я ведь тоже тогда подумала, что свой комсомольский билет потеряла.
— И вы? Ничего не понимаю.
Зина вытерла носовым платком вспотевший нос и губы.
— Когда Маркин уехал в гарнизон, дай, думаю, и я свой комсомольский проверю. Ведь когда собиралась на бюро, специально брала его с собой. Полезла в сумочку. Платок, деньги, пропуск и прочая чепуха на месте, а билета нет. Перерыла всю сумку. Пропал билет. Решила, что забыла его в комнате, где шло бюро. Вот и пришлось ждать Семена. Надеялась, что вместе со своим он и мой билет там обнаружит. Вот вам та причина. Смешно, правда? — девушка горько улыбнулась.
— Ну, и где ваш билет оказался?
— Дома. Я его из комода вынула, а убежала без билета.
— Понятно. И тогда вам пришлось во второй раз посылать Маркина в гарнизон за вашим билетом?
— Точно. Тут грешница я.
Мельников закурил. Теперь было ясно, почему Маркин оказался около девяти у штаба и вступил в разговор с Мамбековым. Казалось бы, признание Булановой должно облегчить следствие, а оно, наоборот, затягивало, как в омут.
Сидевший молча Волков встал из-за стола и прошелся.
— Зина! Очень бы хотелось, чтобы вы рассказали все, что знаете о Маркине. Особенно припомните последний вечер после бюро.
— Я за этим и пришла. Я всю ночь не спала. Мне кажется...
— Только без пристрастия, — предупредил Степан Герасимович.
— Да нет... Я, наоборот, боюсь... Шла сюда с полной сумкой подозрений, а сейчас... Хотя бы то, что он не сказал о моем комсомольском... Это ведь с его стороны хорошо. Правда? Я даже теряюсь. А вдруг своими подозрениями я его без вины виноватым сделаю?
И Зина рассказала все. Рассказала о своих сомнениях, которые так жгуче растормошили сердце ночью.
— Как вы думаете, он наш человек, а? — закончила свой сбивчивый рассказ девушка. — Я что-нибудь лишнее наговорила, да? Предвзято? Разберитесь, пожалуйста. Я совсем запуталась.
— Разберемся, — заверил Волков. — Можете идти и спокойно отдыхать.
Девушка ушла, а офицеры еще долго молчали. Волков сидел за столом, Мельников курил у окна.
— Что теперь скажешь, Александр Васильевич?
Мельников стучал пальцами по подоконнику. В деле было столько противоречий и неясностей, что он просто терялся. Вольно или невольно, Зина стала его союзником. Куда ни кинь — у Маркина нет алиби. И все же сбивало с толку вчерашнее официальное и смелое заявление Волкова, что Семен и даже широколицый не убийцы. Александр Васильевич мучительно пытался найти неопровержимый довод такому категорическому выводу, но найти не мог. Волкову ответил тихо, не спеша:
— Что сказать вам? Вы вчера меня так огорошили...
— Ага... Сдался? — потянул за нитку самолюбия Волков.
— Нет, не сдался! Я не знаю аргументов, исходя из которых вы сделали вчерашний вывод, но Маркин не внушает мне доверия.
— Зине тоже, — напомнил Волков. — Но она наивная девушка. А ты анализировать должен. Вдумайся в детали рассказа Булановой.
— Изменяться в лице можно не только от болей в животе. Кстати, Зина это приписала на тот же счет, что и я — нервозность!
— Мне нравится, Александр Васильевич, твоя твердость, но требую ее доказать!
Доказать... Чем?.. Только совсем недавно Мельникову казалось, что он на коне. Золотая рыбка, как на блюдечке, преподнесла ему неоспоримые улики и бесспорные доказательства вины подозреваемого, а вчера Волков разрушил все. И тут Александр Васильевич вспомнил о плаще и галошах, в которых был убийца. Пока их не удалось разыскать. Они либо надежно спрятаны, либо уничтожены. Надо проверить, где у Маркина накидка и галоши. Ответил:
— Ладно. Я попытаюсь доказать. Завтра же Маркина пригласят врачи, и вы убедитесь, что его живот здоров и крепок, как орех.
Они оба смотрели в окно. На улице лучисто искрился снег. Кое-где чернела и парила набухшая земля.
— В столице тоже потеплело, — сказал Мельников. И вдруг решительно спросил: — На основании каких фактов вы сделали вчерашний вывод, что Маркин чист?
— Я не сказал, что чист. Сказал, что не убийца. Мотив для оснований выдвинул сам ты.
— Я-а?..
— Да, ты, Александр Васильевич! Все, что мне по Маркину известно, было известно только от тебя.
Мельников был явно озадачен.
— Объясните, пожалуйста. Столько подозрений, ни одного свидетеля... Чем же я вас натолкнул?
Волков притворно зевнул.
— Подумай, подумай, Александр Васильевич! — и посмотрел на часы. — Ого! Уже второй час. Пойду. И тебе советую отдохнуть.
Волков ушел, а Мельников долго слонялся по комнате. Перебрал в памяти все, что докладывал по Маркину, но так и не понял, за что мог уцепиться Степан Герасимович. Решил побродить на воздухе.
Люси и Толика у дома не было. Мельников направился к Дому офицеров. Слева у фасада здания статуя спортсменки с ядром в руке. Справа солдат на лыжах. С палки лыжника слетел воробей, плюхнулся в лужу. Попил и запрыгал по асфальту.
Мельников загляделся на птицу и не заметил, как подошел Козырев. Лейтенант молодцевато отдал ему честь:
— Здравия желаю, товарищ капитан! В бильярдную собрались?
— Увы... Жену с сыном ищу. А вы шары погонять?
— Тоже нет. На баскетбольную тренировку.
Мельников оценивающим взглядом оглядел Козырева. Рослый, крепкий, спокойный парень. Нравился он Александру Васильевичу.
— Козырев, вы лейтенанта Маркина хорошо знаете?
— Не очень. В один день прибыли.
— Как оцениваете его поступки? Скажем, с тем же письмом.
— По-моему, он страшный ревнивец, товарищ капитан! — улыбнулся Козырев. — А так, вроде, парень как парень.
Да, так мог ответить только незлопамятный человек. Но Мельников почувствовал, что Козырев что-то недоговаривает.
— Вас что-то мучает?
— Как сказать, товарищ капитан? Я ведь тоже не лучше Семена. Пришел я домой в тот вечер и накатал письмо своей... Да такое, что... — Козырев вздохнул. Чувствовалось, что
