— Экая у него силища-то богатырская! — ужаснулась Акулина Елизаровна. — Погубитъ онъ себя этою самою силою… А что ты-то такой блѣдненькій, Ардальошенька? Слабенькій ты, усталъ, голубчикъ мой.
— И не думалъ уставать! — разсердился Ардальонъ за то, что его подозрѣваютъ въ слабости.
— Какое ужъ не усталъ, лица на тебѣ нѣтъ, — сожалѣла Акулина Елизаровна сына. — Лягъ, батюшка, отдохни.
— Что вы выдумываете!
— Да нѣтъ, ужъ вижу я по лицу, что усталъ и умаялся. И молчалъ вотъ все время, это ужъ не спроста. Ты не церемонься, мы допьемъ чай и однѣ, а ты лягъ.
— Точно, Ардальонъ, вы измучились, ходили много. Ступайте спать, — замѣтила Ольга Васильевна.
— Да, да, не женируйтесь, — ввернула маіорская дочь. — Вы деликатнаго тѣлосложенія.
— Покойной ночи, пріятнаго сна! — засмѣялась Варя.
Ардальонъ вскочилъ съ мѣста и выбѣжалъ въ свою комнату; онъ бросился на постель и залился слезами. Такъ онъ и уснулъ въ одеждѣ, уткнувшись лицомъ въ подушки. Черезъ часъ явилась въ комнату и Акулина Елизаровна, увидала сына, спящаго въ одеждѣ, и всплеснула руками.
— Ишь вѣдь какъ умаялся, бѣдняжка!.. Ардальоша, — шопотомъ проговорила она, дотрогиваясь до его плеча. — Дай я сапожки съ тебя сниму. Ножки затекутъ въ сапожкахъ-то.
Полупроснувшись, Ардальонъ далъ матери раздѣть себя и заснулъ снова.
— Христосъ съ тобою, родной мой, цвѣтикъ нѣжный. — шептала мать и тихо опустилась на колѣни передъ образами. — Долго продолжалась ея неслышная молитва, и только иногда слышался едва внятный шопотъ:
— Брысь! Охъ, ужъ эта кошка… И вѣчно начнетъ по ночамъ бродить! Васька, Васька, брысь!..
Потомъ снова бѣдная капитанша невнятно шевелила губами и клала земные поклоны.
— А вѣдь образокъ-то надо почистить, ишь какъ закоптился, — еще разъ внятно прошептала она среди безмолвной молитвы и, наконецъ, вздыхая и охая, съ озабоченнымъ лицомъ начала укладываться въ постель, словно соверша трудную, мучительную работу.
— Косточки-то всѣ болятъ, маслицомъ, что ли, потереть! — шамшила она. — Клопъ, кажется, прости Господи! У Ардадьоши надо будетъ диванчикъ-то посмотрѣть, да-а… — разсуждая такимъ образомъ, засыпала капитанша.
На слѣдующій день, во время урока, Варя посмѣялась Порфирію насчетъ его бѣгства.
— Мнѣ поцѣловать васъ вдругъ захотѣлось, — хмурясь отвѣтилъ онъ едва слышнымъ голосомъ.
— Ну, и поцѣловали бы, если захотѣлось, — засмѣялась она шутливо.
— Варя, зачѣмъ вы шутите этимъ? — спросилъ онъ сурово. — Мы ужъ не дѣти…
— Вотъ еще! Я часто цѣлую Ардальона. Что же мы такое, если не дѣти?
— Какъ что? Да вы взгляните на себя, а про меня и говорить нечего… Вы думаете, что я мальчишка-молокососъ, какъ Ардальошенька? Вонъ я ему разсказывалъ, какъ нѣмка васъ приглашала къ себѣ жить, такъ онъ только ротъ разинулъ и не понялъ ни слова.
Варя нахмурилась.
— Такъ зачѣмъ же вы о такихъ глупостяхъ думаете, — спросила она сердито.
— Въ томъ-то и дѣло, что не глупости, — съ жаромъ замѣтилъ Порфирій. — Или вы думаете, что не придется намъ устроить по-своему жизнь? Что я объ этомъ не думаю?
И Варя, и Порфирій смолкли. Урокъ шелъ довольно вяло. Вечеромъ Приснухинъ съ особенною страстностью спорилъ съ Ардальономъ насчетъ того плана жизни, который постоянно занималъ его молодую и горячую голову.
— Вотъ твоя мать бѣдная, Любовь Алексѣевна бѣдная, Игнатьевна тоже, — говорилъ онъ: — а почему онѣ бѣдныя? Потому, что не работаютъ, все просьбы пишутъ, по три рубля въ мѣсяцъ отъ благодѣтелей получаютъ, должны вездѣ. Вотъ онѣ по угламъ картофель ѣдятъ, масла на копейку покупаютъ, а у насъ на эти же деньги всѣхъ мастеровыхъ мать обѣдомъ кормитъ: здѣсь одного чаю сколько выйдетъ, какъ каждый въ своемъ чайникѣ завариваетъ. Вотъ посмотри, Варя учительшей будетъ, а денегъ тоже не скопитъ.
— Она замужъ выйдетъ, — рѣшилъ Ардальонъ.
— Тоже за бѣдноту, такъ ужъ не лучше будетъ! А лучше бы шить училась, съ моею матерью жила бы, и другія стали бы жить съ нами, — указалъ онъ на бѣдныхъ жилицъ ленныхъ владѣній.
Въ такихъ разговорахъ шло время. Варя иногда посѣщала Гребешковыхъ, и все болѣе и болѣе ухаживали за нею дѣвицы Гребешковы, потому что стоило ей придти, чтобы явился и Дикобразовъ. Онъ даже бралъ иногда ложу въ театрѣ для семейства Гребешковыхъ, непремѣнно настаивая на Вариномъ присутствіи въ ложѣ. Варя, совершенно незамѣтно для себя, завлекала юношу своимъ совершенно невыработаннымъ, чисто-дѣтскимъ характеромъ. Она и сердилась, и смѣялась, и невинно кокетничала безъ всякаго умысла, безъ всякихъ глубокихъ соображеній, хотя всѣ ея поступки и вызывали глубокія соображенія въ голосахъ дѣвицъ Гребешковыхъ.
— Она порядочная кокетка, — осмѣлились онѣ какъ-то замѣтить Дикобразову.
— Это бѣлая страница, на которой покуда каждый старается прочитать то, что онъ хочетъ, — отвѣтилъ Дикобразовъ.
— Такъ вы ее пустою называете? — засмѣялись ядовито дѣвицы.
— Я хотѣлъ сказать, что только въ ней еще не нашелъ грязи, — отвѣтилъ онъ, съ гримасой взглянувъ на нихъ.
Было что-то странное въ отношеніяхъ этого страннаго юноши къ Варѣ. Никто не понималъ, почему онъ сошелся съ ней, почему онъ искалъ встрѣчи съ нею и даже дѣлалъ попытку получить позволеніе пріѣхать въ ленныя владѣнія. Попытка эта была отклонена, и, повидимому, это обстоятельство опечалило Дикобразова. Свое неудовольствіе онъ выразилъ совершенно своеобразно тѣмъ, что надулся, какъ дуются избалованныя, капризныя дѣти. Дѣйствительно, онъ былъ избалованный барчукъ. Въ нѣсколько мѣсяцевъ знакомства съ Варей онъ узналъ всѣ подробности житья-бытья ленныхъ владѣній и при встрѣчѣ съ дѣвушкой спрашивалъ уже, какъ про своихъ давнишнихъ знакомыхъ, про Ардальона, Порфирія и другихъ бѣдныхъ жильцовъ «большого дома». Варя тоже привязалась къ нему болѣе, чѣмъ къ кому-нибудь другому; отъ него узнала она многое про жизнь того круга, котораго она прежде не знала и гдѣ постоянно вращался Дикобразовъ; отъ него она получила нѣсколько книгъ, которыя не могли бы получиться ею отъ другихъ ея знакомыхъ; при помощи его, она довольно часто бывала въ театрѣ съ Гребешковыми. Голова неопытной дѣвушки часто очень сильно кружилась. Однажды, послѣ долгихъ разговоровъ съ Дикобразовымъ, она воротилась домой и встрѣтила Приснухина; онъ былъ мраченъ.
— Что съ вами, Порфирій? — спросила она.
— Отецъ пьянъ! — отвѣтилъ Порфирій.
— Но вѣдь онъ пересталъ пить.
— Опять началъ… Не къ добру это! — махнулъ рукою Приснухинъ.
На слѣдующій день «большой домъ» былъ какъ-то особенно взволнованъ, какъ умѣлъ онъ волноваться только вслѣдствіе необычайныхъ событій, и шептался о какомъ-то важномъ поразительномъ происшествіи. Наконецъ, слухи достигли и до ленныхъ владѣній, при помощи слесарши, переговорившей со всѣми жильцами «большого дома», сотни разъ всплеснувшей руками и произнесшей тысячи проклятій.
— Подъ судъ, подъ судъ упрятали! — кричала она, вбѣгая къ Игнатьевнѣ съ краснымъ отъ волненія лицомъ.
— Кого? — воскликнули съ испугомъ жилицы.
— Съ жандарами увезли, въ крѣпость! Говорятъ, казнить будутъ, — кричала она.
— Да кого, кого? — приставали къ ней.
— Да все его же, окаяннаго!.. Кого же другого подъ судъ упекутъ? Гдѣ другой-то такой извергъ найдется?.. Вѣдь, какъ свѣтъ стоитъ, такъ такого мошенника не было!..
— Да вы, душа моя, успокойтесь! — попробовала успокоить слесаршу маіорская дочь.
— Ахъ, подлецъ, подлецъ!.. — продолжала волноваться слесарша. — Жену загубилъ, сына загубилъ! Провалиться бы ему въ тартарары! Говорила я, что не добромъ наживается, слушать не хотѣли! А вотъ дѣло-то по-моему и вышло… Подлецъ, подлецъ!!
Послѣ долгихъ восклицаній и оханій оказалось, что увезли не «жандары», не въ крѣпость и не для казни, а просто въ тюрьму и увезли не кого-нибудь другого, а Александра Ивановича Приснухина, бывшаго подрядчика, плута и мошенника-поставщика. Въ департаментѣ, съ которымъ велъ дѣла Александръ Ивановичъ, быль тоже переполохъ. Десятки чиновниковъ чуяли, что имъ не сдобровать, и жались на своихъ протертыхъ стульяхъ, зная, что въ послѣдній, можетъ-быть, разъ сидятъ они на этихъ въ теченіе двадцати лѣтъ просиженныхъ мѣстахъ. Громадная плутня поставки гнилого товара, счетъ вещей, не принятыхъ, но зачисленныхъ въ число принятыхъ, фальшивыя квитанціи и расписки, — все это начинало приводиться въ ясность, и Приснухинъ былъ, можетъ-быть, менѣе всѣхъ другихъ достоинъ наказанія. Мрачный, потерявшій всякое сознаніе происходившаго, онъ палъ духомъ и трепеталъ, какъ пойманный звѣрь; въ этомъ трепетѣ видѣлась и безсильная злоба, и подлая трусость. Въ чаду глубокихъ соображеніе, надѣясь нажиться и разбогатѣть, на зло всѣмъ, началъ онъ когда-то плутовать: отлично смазалъ всѣ колеса машины, пригналъ въ ней, повидимому, винтъ къ винту, заткнулъ всѣ дыры и прорѣхи, гордо поднялъ голову, вышелъ на торную дорогу обмана, и вдругъ все, все оборвалось разомъ. Тутъ уже были не мысли о томъ, что скажетъ подлецъ «большой домъ», какъ придется кланяться, можетъ-быть, даже ненавистному сыну; но были тутъ полный страхъ передъ наказаніемъ и сознаніе своего безсилья вынести предстоящую кару и жить гдѣ-нибудь въ Сибири. Приснухинъ то приходилъ въ ярость, то валялся въ ногахъ у судьи и смотрителей и, видя безполезность всѣхъ попытокъ, скрежеталъ зубами. Тысячи ругательствъ и проклятій сыпались на жену и сына; онъ велѣлъ не впускать ихъ къ себѣ, грозилъ убить ихъ при первой встрѣчѣ… Ему все казалось, что они ходятъ любоваться и тѣшиться его несчастьемъ… А они бѣгали, какъ помѣшанные, тоже кланялись, хлопотали, суетились, — и ничего не могли сдѣлать. Порфирій попробовалъ въ первый разъ въ жизни отправиться къ своему крестному отцу съ просьбой о помощи. Первыя слова юноша произнесъ дрожащимъ, тихимъ голосомъ; слѣдующія фразы уже звучали громкимъ упрекомъ; еще черезъ минуту въ комнатѣ слышалась цѣлая буря. Крестный отецъ грозилъ Порфирію отправить его въ полицію и выдрать, какъ послѣдняго щенка.
