Пан превелебный, пригубив кофе, взглянул на меня и на Чонку многоопытным взглядом.
— Молодость греховна по неведению, — произнес он, и все морщинки на его лице закопошились. — Она стремится познать непознаваемое, разрушить неразрушимое, часто ищет истину не в смирении и вере, а в Прометеевой гордыне.
— Истинно, истинно, — поддакнул Лембей.
— Но смятение души, — продолжал пан превелебный, — есть не что иное, как поиски успокоения, подобно тому как человек, раньше чем погрузиться в сон, долго ищет на ложе своем удобное положение телу. С годами по воле всевышнего исчезает и дерзновенная гордыня молодости.
— А если она не исчезнет? — спросил я и тут же пожалел, что спросил.
Старый Лембей насупился и побагровел, Чонка и Ружана взглянули на меня испуганно, словно в моем вопросе заключалась неслыханная дерзость, и все они с трепетом ждали, что скажет пан превелебный.
Старик отодвинул от себя чашку.
— Тогда бог гневается на пастыря, не сумевшего уберечь овцу из его стада. Пастырское око да не знает сна! — торжественно провозгласил он, подняв глаза к потолку.
Ружана снова взглянула на меня, но теперь взгляд ее выражал не испуг, а призыв оценить кротость духовного отца, так покорно принимавшего на свои пастырские плечи гнев божий за заблудшую овцу.
Но мне почудилась в словах старика не кротость, а раздражение и свист хворостины, которую вложил в его пастырскую руку всевышний.
Я ожидал, что превелебный продолжит разговор, но тот обернулся к старику Лембею и заговорил с ним о делах храма.
А мне было и невдомек, что этот духовный отец был тем самым человеком, который незримо, через профессора Луканича, пытался руководить нами еще в наши гимназические годы.
После завтрака Чонка заторопился на службу. И как мне ни хотелось побыть еще немного в обществе Ружаны, я все же простился со всеми и пошел проводить приятеля до банка.
Когда мы очутились на улице, Чонка спросил:
— Как тебе понравился отец Новак?
Я замялся на мгновение, но тотчас же решил быть с Чонкой откровенным.
— Он не так смиренен, как это кажется.
— Вот и я так думаю, — подхватил Чонка, оглядываясь. — Знаешь, бывают такие, со вторым дном.
— Вижу, — улыбнулся я, — ты его побаиваешься?
Чонка вздохнул.
— Когда он приходит к нам, я чувствую себя уже на адской сковородке.
— А зачем он к вам ходит?
— Мы его прихожане, а он взял себе в толк раз в неделю навещать всех своих прихожан; как экзекутор — за податями, так и он — за душами. — Чонка снизил голос до шепота: — Мне кажется, он знает всю подноготную каждого своего прихожанина… И мои к нему бегают по любому поводу.
— Кто твои?
— Юлия, Ружана. Первый советчик и первый утешитель! Без него ни шагу.
— Ружана? — переспросил я, смутившись от шевельнувшегося во мне ревнивого и в то же время досадного чувства. У меня еще не сложилось окончательного мнения о пане превелебном, но то, что Ружана оказалась в числе ревностных его прихожан наряду с Юлией, мне было почему-то неприятно.
— Без него ни шагу, — повторил Чонка.
— Тебе это не нравится?
— Что тут может нравиться? Скажу честно — боюсь попов. Впрочем, от такой жизни, как в нашем доме, пойдешь и к попу, и к черту, и даже в корчму, что я и делаю. — Он рассмеялся, но смех у него звучал грустно. — Ну, да бог с ними, расскажи лучше о себе!
По дороге я поделился с Чонкой своими планами на будущее. Он выслушал меня довольно безразлично и только сказал, что записку надо переплести и лично вручить ее губернатору. Он даже обещал посодействовать моему свиданию с губернатором через знакомого секретаря.
— Вечером жду тебя, — произнес Чонка на прощание.
Вечером я снова был у него с зеленой папкой, в которую была вшита моя рукопись.
— Ого! — воскликнул Чонка, перелистав записку. — Семьдесят страниц! Многовато… Ну, не беда. Все устроено, я говорил о тебе с паном Бадовским. Пан Бадовский обещал передать записку самому губернатору. Он и скажет тебе, когда ты будешь принят.
Я обрадовался такому сообщению и был благодарен Чонке за хлопоты. Я все ждал, что он снова пригласит меня в столовую, откуда доносились женские голоса, что я снова увижу Ружану, но Чонка потащил меня в отдаленный флигель и торопливо, словно боясь, что кто-то может сейчас войти и помешать ему, стал угощать вином. Вино было старое, приятное на вкус. Я тянул его медленно, а Чонка опорожнял стакан за стаканом, и глаза его постепенно становились влажными, осоловелыми и бессмысленными, как у новорожденного. Вдруг он подмигнул мне и, скосив глаза на дверь, прошептал:
— Продали.
И я понял, что пьет он уже не столько с горя, сколько по привычке.
Губернатор принял меня через неделю. Все это время я был полон одним только ожиданием. Я не мог ни спать, ни работать, а когда мне приходилось бывать у Чонки, я старался засиживаться там подольше, чтобы как-нибудь убить время.
Наконец наступил четверг, день назначенного приема, И вот, преисполненный надежд, я стою перед старинного типа зданием. Украшенное одним только балконом с флагштоками, под покатой черепичной крышей, оно высилось на горе в центре города, и два усыпанных гравием въезда вели к его арочным воротам.
Поднявшись на второй этаж, я вошел в приемную. Секретарь, дважды переспросив мою фамилию, пошел докладывать. Через несколько минут ожидания он вынырнул из-за белой двери и, оставив ее полуоткрытой, произнес:
— Пан инженер Белинец.
Всего несколько шагов — и я очутился в высоком, светлом кабинете. Губернатор сидел не за письменным столом, а за круглым столиком у окна и перелистывал бумаги. Зеленая папка с моей запиской лежала перед ним.
Я поклонился. Губернатор ответил мне кивком головы и жестом пригласил сесть. Опускаясь на стул, я не сводил глаз с лица этого человека, и, как ни пытался уловить на нем сочувствие или неодобрение, оно ровно ничего не выражало, было бесстрастно и замкнуто на все замки.
«Он не узнает меня», — мелькнула мысль, и я решил напомнить ему Брно.
— Да, да, совершенно верно, — закивал губернатор. — Следовательно, вы закончили курс?
Он взял зеленую папку, раскрыл ее на первой попавшейся странице и будто углубился в чтение. Но по уставившемуся в одну точку взгляду я понял, что он не читает, а обдумывает, что мне сказать.
— Да-а-а-а, — протянул он наконец и захлопнул папку. — Всех нас печалит отсталость Верховины, и мы делаем все возможное, вот именно, все возможное… Правительство республики не ограничивает право эмиграции, как это было во время австро-венгерского владычества. Соединенные Штаты, Канада, да и другие страны держат открытыми свои двери для наших соотечественников. И, на мой взгляд, эмиграция — это единственное и радикальное решение проблемы Верховины. Вы, пане инженер, — продолжал губернатор, откинувшись в кресле и сцепив на груди волосатые пальцы, — образованный человек и согласитесь со мной, что наши верховинцы удивительно консервативны и упрямы. Они уезжают в другие страны и, проработав там несколько лет, не натурализуются, а в большинстве своем стремятся вернуться назад. Я знавал и таких, которые приезжали в Карпаты только для того, чтобы после смерти быть похороненными не в штате Небраска или Калифорнии, а где-нибудь в Ростоке или Пасеке. В наш век это нелепо и дико.
— Почему же? — возразил я. — Это ведь так естественно — родина!
— Родина? — удивился губернатор. — Просто упрямство и косность!
Я заставил себя промолчать.
— Ну, а что касается, пане инженер, вашей записки, — после паузы произнес губернатор, — мне кажется, вам следовало обращаться не ко мне, а к каждому сельскому хозяину в отдельности. Земля принадлежит им, а не государству. Они вольны делать на своей земле все, что им заблагорассудится. Мы же не в праве входить в их святая святых.
— Пане губернатор! — воскликнул я. — Но ведь речь идет о благополучии не одного человека, а тысяч людей!
— Вот и прекрасно! Привлеките к вашему проекту внимание частной инициативы, заинтересованных земледельцев, обратитесь к нашим аграриям, например в краевую земледельческую комору, к пану депутату Лещецкому, они знают нужды селянства… Вот именно, к пану Лещецкому, к пану Лещецкому…
Последние слова он произнес скороговоркой, протягивая мне записку, и я понял, что я для него не более чем докучный посетитель, от присутствия которого он рад поскорее избавиться.
Что мне еще оставалось делать? Я взял папку с запиской, поднялся, машинально поклонился и, ничего не видя перед собой, вышел из кабинета.
Это был первый удар. Он ошеломил меня и спутал все мысли.
На пригорке, под стенами губернаторской резиденции, был разбит сквер с фонтаном. Выбрав уединенную скамейку, я сел, чтобы прийти в себя и обдумать создавшееся положение. На какой-то миг возникли передо мной Куртинец и Горуля такими, какими я их видел в тот памятный полдень на полонине, и что-то беспокойно шевельнулось в душе. Но тотчас же я стал успокаивать себя тем, что, в сущности, ничего особенного не произошло. Просто-напросто я обратился не по адресу. «Не может быть, — говорил я себе, — чтобы людям, стоящим во главе нашего края, была безразлична судьба Верховины». И по мере того как я твердил это, у меня все больше разгоралось желание во что бы то ни стало добиться своего. Я решил, не откладывая, завтра же идти в земледельческую комору к Лещецкому.
