Андрюшкину беломорину я спрятал в карман, и мы с горя закурили, спрятавшись в подворотне. Я читал, что грех всегда сладок, но от первой в жизни папиросы нас с Васей едва не вывернуло наизнанку. Костя, который лихо пускал кольца, обозвал нас маменькиными сыночками и посоветовал положить снегу под дых. Я сунул комок снега за пазуху, и нащупал на животе какую-то бумажку. Еще не веря страшной догадке, вытащил бумажку на божий свет, и…
Лермонтов ошибался. Дважды из груди одной все-таки вылетает крик такой. Я убежден, что ни одной половине трешки на земле не доставалось столько справедливых проклятий. Мы бросились к киоскеру, но не тут-то было. Тертый калач, он сразу сообразил, в чем дело, и не соглашался выпустить добычу из своих цепких лап ни за какие сокровища. Зато из чувства искренней к нам симпатии, как заявил этот прохвост, он готов приобрести вторую половину трешки — на тех же кабальных условиях.
Схваченные за горло железной рукой эксплуататора, мы взяли еще четыре папиросы и пошли, солнцем палимы.
На этом можно было бы закончить историю о трешке, если бы на ней не висело проклятие.
Из нескольких тысяч курильщиков нашей окраины Костя, чтобы прикурить, выбрал самого достойного. Эта честь выпала Василию Матвеичу, директору нашей школы. Пока Костя прикладывался к огоньку, Василий Матвеич добрым отеческим взглядом смотрел на нас, впавших в столбняк преступников с лихо торчащими изо рта папиросами, потом погладил по голове впавшего в столбняк Костю и ласково попросил пригласить к нему для беседы наших родителей. Он так опасался, что в сутолоке будней мы можем запамятовать его просьбу, что на всякий случай переписал наши фамилии. Должен сказать, что беседа состоялась, и ее выводы мы ощущали на своих грешных шкурах недели две.
Кроме того, я сделал выводы и для себя лично. Разумеется, не сразу после истории с трешкой, а в процессе накопления жизненного опыта. Я понял, что деньги приносят больше разочарований, чем радости. В этом меня убедили Стивенсон и Лондон, Бальзак и Золя, которые показали, что гоняться за деньгами столь же бесперспективно, как за собственной тенью: все равно поймаешь одну иллюзию. Будь я верующим, то подумал бы, наверное, что бог дал людям деньги, чтобы смертные легче осознавали иллюзорность своего бытия, и что в деньгах нет ничего сверхъестественного, кроме быстроты, с которой они уплывают из наших рук, едва успев появиться.
Кроме того, проучившись два года в институте, я узнал, что когда-нибудь деньги исчезнут, а из золота будет построена показательная общественная уборная. Я был настолько поражен этой перспективой, что решил относиться к деньгам со снисходительной иронией. Так я и поступаю отныне — если позволяет состояние моих финансов. Какое-то количество денег все-таки человеку нужно, и если кто-то считает, что не в деньгах счастье, пусть по совету одного умного человека отдаст их своему соседу.
Несколько слов в заключение. Хотя с тех пор утекло много воды, я по-прежнему испытываю к трешке некоторое недоверие. Стоит ей попасть в мои руки, как я стараюсь быстрее от нее избавиться — чувство, хорошо знакомое молочницам, которые стремятся сбыть молоко, пока оно не прокисло.
XVII. МИШКА-ПУШКИНИСТ И ФЕНОМЕН ПАВЛИКА МОРОЗОВА
Вредный у меня язык, еще два раза накаркал! Цепочка связалась такая: а) прочитал, что в тот злосчастный день, когда я нашел трешку, Андрюшка лежал с вывихнутой ступней (остроумная школьная шутка: безобидный бумажный сверток, бац по нему валенком, а в свертке — кирпич); б) видимо, я не слишком аккуратно приложился к одному из двух приятелей у лифта, и к утру мой указательный палец стал похож на банан; в) к восьми утра пошел в магазин за творогом и сметаной, принес Птичке, а она, моя сестричка, не может подняться — поскользнулась в ванне, вывихнула лодыжку и кое-как допрыгала до постели.
В таких случаях я действую быстро. Позвонил Мишке-пушкинисту, чтоб подогнал такси, вынес Птичку и отвез ее в травмопункт, грозно рявкнул на длиннющую очередь, выражавшую возмущение, и втащил Птичку в кабинет главного костоправа. Тот сначала хотел меня выпереть, но, узнав, какую пациентку заполучил, заохал, заахал, открыл дверь и тоже грозно рявкнул на возмущенную очередь, созвал консилиум, сделал рентген: оказалось, не вывих, а трещина; лично и с сознанием величайшей ответственности наложил на Птичкину ножку гипс и тут же, не сходя с места, навязал многоуважаемой Раисе Павловне полдюжины пациентов. Она пообещала их принять, обратила внимание на мой распухший палец, и костоправ, небрежно скользнув взглядом, трахнул по пальцу ребром ладони; взревев от чудовищной боли, я хотел было ответить такой же любезностью, но, во-первых, на моих руках была Птичка, и, во-вторых, я почувствовал неожиданное и приятное облегчение, поэтому сдержал свой порыв, поблагодарил и понес Птичку в машину. Час с небольшим — и полный порядок, замечательная у нас медицина, не пойму, за что ее так ругают.
Ищи хорошее в плохом: наконец-то Птичка на законном основании может отдохнуть, отоспаться и поднять свой культурный уровень. Я поселился у нее, завалил газетами и журналами, готовлю, кормлю, телефон перетащил на кухню, важные звонки записываю в тетрадь, не очень важные саботирую и впускаю в квартиру только Елизавету Львовну с пирожками и витаминным питьем, Наташу Грачеву для приборки и стирки и Мишку, который меня подменяет, когда я ухожу на доставку. Для всех остальных я — цербер, несговорчивый сторожевой пес, злобно рычащий и неподкупный. Эта роль дается мне не без труда, потому что рвутся к Птичке не праздные посетители, а мамы с зареванными детишками; одних после выяснения обстоятельств я впускаю, другим назначаю прийти через неделю, третьих либо выпроваживаю, либо лечу сам. Вот буквально только что выручил одну мамулю, которая на вожжах втащила в прихожую чумазое, растрепанное, визжащее и брыкающее всеми конечностями четырехлетнее существо, кажется, мужского пола; у мамули полусумасшедшие глаза, сил никаких нет, существо ведет себя разнузданно, бьет посуду, царапается и никого не слушается, а утром пропустило через электромясорубку шесть тюбиков с дефицитным кремом. Я на минуту пошел якобы консультироваться с профессором, возвратился и продиктовал рецепт: три раза в день до или после еды пять добротных ударов ремнем по заднице, а если эффект достигается не сразу, то удвоить дозу.
А Птичка вторые сутки спит по десять часов, досыта читает и на час в день получает телефон, чтобы осведомиться насчет находящихся на излечении детишек и дать указания врачам. По вечерам мы собираемся в ее комнате, вчера с Васей, сегодня будем с Мишкой, и не даем ей скучать.
У меня из головы не выходит разговор с Медведевым: почему Алексей Фомич стоял навытяжку перед Лыковым? И еще слова генерала об Андрюшке… Проанализировав ситуацию, мы решили, что лучше всего взяться за дело Птичке, которую Алексей Фомич очень уважает, со мной он был как-то скован. Я позвонил ему, сообщил, что Птичка лежит с гипсом, и генерал обещал нанести визит дружбы. Маловероятно, а вдруг между «навытяжку» и «словами» имеется какая-то связь?
Сегодняшним вечером был Мишкин бенефис — разговорился, да еще как!
Пожалуй, пришло время рассказать вам об одном из самых старых наших друзей.
Если бы я составлял список известных мне и наименее приспособленных к защите своих интересов людей, Мишка непременно бы его возглавил. И не просто бы возглавил, а блистательно, без всякой конкуренции, ибо там, где нужно сражаться за себя, Мишка становится тупым, бестолковым, робким и беспомощным, как слепой щенок. Утверждаю это с тем большим основанием, что сам я из породы дворняг, битых, закалившихся под дождями и снежными бурями, но умеющих в поте лица добыть кость свою. Помните историю с телефоном? Не вмешайся я, Мишка до конца дней своих поминутно снимал бы трубку, со слезами на глазах умоляя повнимательнее набирать номер. А как Мишка женился? Анекдот! Два гoда водил Лизу в кино, покупал ей мороженое, бледнел, краснел и худел, как капитан из песни, стонал у меня на груди, пока я не взбесился, велел им взяться за руки и проревел: «Лиза, этот тип тебя любит и хочет немедленно, сию минуту жениться!»
А между тем Мишка, по авторитетнейшему свидетельству Елизаветы Львовны, был замечательным учителем русской литературы, абсолютно непримиримым и храбрым, как лев, когда приходилось отстаивать свои принципы. О них и пойдет речь. Каково общество, такова школа — в ней отражаются все его недостатки, как в зеркале. Общество бурлит — бурлит и школа, общество заболачивается — болото и в школе, общество возрождается — и вместе с ним школа, провозглашал Мишка на педсоветах. Крамола, но еще полбеды, куда больше неприятностей приносило Мишке его кредо: «Главное — научить детей сомневаться». «В чем сомневаться, товарищ Гурин, в общественном строе? — возмущались оппоненты. — В постановлениях партии и правительства?»
